Между молотом и наковальней - Николай Лузан

— Слышал, знакомые ребята рассказали. Вот гады, сколько лет после войны прошло, а им все неймется! — с ожесточением произнес Гум.

— Ничего, мы терпеливые! Рано или поздно, но до них дойдет, что Абхазии им не видать как собственных ушей! — категорично заявил Ибрагим и затем предложил: — Может, хватит о политике, лучше расскажи, как живешь. Я слышал, ты женился?

Гум удивился, и было чему. Со дня свадьбы не прошло и недели, а о ней уже стало известно Ибрагиму. Тот хитровато прищурился и заметил:

— Вот видишь, как разведка в Абхазии работает.

— У меня просто слов нет! Может, ей известно, где мои миллионы лежат? — в тон ему ответил Гум.

— Ну, если уж ты с ними к нам приедешь, то еще больше будем рады.

После этих слов добродушная улыбка, гулявшая по лицу Гума, мгновенно пропала. Задорный огонек, горевший в глазах, погас. Он нервно повел плечами и, избегая взгляда Ибрагима, затеребил в руках салфетку. Возникшую неловкую паузу разрядил официант. Он вовремя подоспел с заказом, и друзья поспешили накинуться на поздний обед.

Ибрагим, с утра перекусивший одним бутербродом и чашкой кофе, с аппетитом уплетал искандер-кебаб, который так вкусно могли приготовить только в Стамбуле. Гум тоже не страдал отсутствием аппетита и энергично работал вилкой и ножом над румяным куском хюнтар-бекеды. Но мрачная тень, появившаяся несколько минут назад на лице, не покидала его. Из головы не шли последние фразы, произнесенные Ибрагимом. Они разбередили в душе, казалось, уже навсегда забытое чувство вины перед ним, Кавказом, Оканом и теми ребятами-махаджирами, что испили до конца горькую чашу войны.

В его памяти всплыли так, будто все это происходило только вчера, тесная комнатенка в Гудауте и глаза Ибрагима, Кавказа и Окана. В них не было ни упрека, ни осуждения, но сейчас, как и тогда, в нем с прежней силой заговорило чувство вины. Он так и не смог вернуться в Абхазию. И потом, когда излечился от контузии, не один раз задавал себе вопрос: почему? Что задержало его в Турции? Страх? Наверное, нет, к нему рано или поздно привыкаешь. Скорее, безотчетный ужас, что поселился в нем в тот день, когда мина попала в их с Зуриком окоп.

Лицо Гума побледнело. С фотографической точностью перед ним возник ужасный и отвратительный лик войны. Эти искромсанные осколками запекшиеся куски — все, что осталось от Зурика. Кровь, хлестанувшая струей из обезглавленного тела. Выкатившиеся из орбит глаза, которые, подобно раскаленным углям, еще долго жгли душу Гума и по ночам страшными кошмарами напоминали о прошлом. Или что другое?

Перемена в поведении друга не осталась без внимания Ибрагима, и он поинтересовался:

— Что с тобой, Гум?

— Все нормально, Ибо! — поспешил успокоить он.

— Да какое «нормально»! На тебе лица нет!

— Сейчас пройдет.

— Контузия дает о себе знать?

— Нет! — и, нервно покусывая губы, Гум с трудом произнес: — Ты и ребята считаете, что тогда я струсил и сбежал?! Так?

— О чем ты говоришь! — шумно запротестовал Ибрагим.

— Нет, я не струсил! Если снова война, то, не сомневайся, я буду с вами!

— Я и не сомневаюсь.

— Тогда была война, а сейчас… — Гум смолк, пытаясь найти нужные слова. — Понимаешь, Ибо, ну, как тебе сказать, эта жизнь в Абхазии.

— Я все понимаю, там не Стамбул, но если.

— Речь совсем не о том! После войны я приезжал в Сухум, но ты в то время был в Европе.

— Знаю, Муха рассказывал. Жаль, что тогда не встретились, глядишь, многое пошло бы по-другому.

— Вряд ли, — покачав головой, Гум глухо произнес: — Нет, такая жизнь, как там, не для меня!

— Но почему?!

— Разве это жизнь? Одно существование.

— Я так не думаю, — возразил Ибрагим.

— Думай не думай, а чего ты и Кавказ добились за эти пять лет? Ничего! И сколько еще лет будете сидеть среди развалин, неизвестно. А жизнь-то одна, другой не будет, и если…

— Стоп! А вот тут ты не прав! — перебил его Ибрагим. — Разве в одном сытом животе счастье?

— Да я не об этом, Ибо!

— А о чем?

— Я о жизни.

— И я о ней. Что за жизнь — без большого дела?!

— Вот видишь — «дела»! А какое оно может быть в Абхазии?

— Строить свое государство — разве это не дело?

— Когда оно еще будет, то государство? До него еще дожить надо.

— Не спеши нас хоронить! — вспыхнул Ибрагим.

— Извини, — смутился Гум и, чтобы сгладить допущенную бестактность, предложил: — Может, поедем ко мне и там поговорим.

— Спасибо, не могу. Завтра рано улетать, — отказался Ибрагим.

За столом возникла долгая пауза. Гум попытался внести оживление в разговор, но он не клеился и подошел к концу.

Неловко пожав друг другу руки, они разошлись. Горький осадок, оставшийся после встречи с Гумом, какое-то время бередил душу Ибрагима, но вскоре заботы, связанные с отъездом в Абхазию, постепенно смягчили сердце. На свою новую родину он возвратился в приподнятом духе. Поездка в Турцию породила надежду на то, что наконец блокада вокруг родной земли прорвана. Но это оказалось иллюзией, приехавшая вслед за ними делегация махаджиров безнадежно застряла на пограничном переходе «Псоу» и вынуждена была ни с чем возвратиться в Турцию.

Удавка блокады, которую по-прежнему держал в своих руках Шеварднадзе, продолжала душить Абхазию. Наступил сентябрь 1999 года. Он мало чем отличался от всех предыдущих. Дежурные угрозы Шеварднадзе, звучавшие из Тбилиси, похоже, не особенно пугали бесшабашных русских курортников и «дикарей». Тем более 1 сентября только что назначенный на должность премьера России Владимир Путин своим решением снял с Абхазии часть санкций. Если сказать, что это было смелое решение, то этим ничего не сказать. В тот вечер небо над городами и поселками республики полыхало зарницами, как и в памятный день 30 сентября 1993 года, когда она была освобождена от оккупантов. Узкое окно на границе по Псоу распахнулось настежь, и тысячи отдыхающих хлынули в Абхазию. В Гаграх и Пицунде с трудом можно было найти свободное место, днем на их знаменитых пляжах, как в старые добрые времена, нежились под бархатным сентябрьским солнцем тысячи счастливцев, спасающихся от осеннего ненастья, заливавшего холодными дождями центральную часть и север России. С наступлением вечера в кафе и пацхах вовсю гремела веселая музыка. Ее отзвуки далеко разносились над безмятежной гладью моря, вызывая зубовный скрежет у экипажей грузинских сторожевиков, изредка отваживавшихся сунуть нос в прибрежные воды.

О местных жителях и говорить не приходилось. У них давно выработался стойкий иммунитет к угрозам Шеварднадзе. Его тысяча первое обещание принести на штыках свободу в Сухум на лицах завсегдатаев «Кофейни Акопа» вызывало лишь насмешливые улыбки. Они не обращали внимания на подобные блеяния из-за Ингура и тем более не думали бежать домой, чтобы хвататься за автоматы, а продолжали безмятежно проводить время на набережной, с азартом двигали по столам костяшки домино, забивая с оттяжкой очередного «козла».