Дорогой Джим - Кристиан Мерк

XX

Мрачная и торжественная церемония, в которую принято превращать похороны в наших краях, способна нагнать тоску даже на покойника. Начинается все это в церкви Пресвятого Сердца, где собравшиеся с глупым видом таращатся на тех, кому посчастливилось занять места поближе к гробу с дорогим усопшим, и, опустив глаза долу и молитвенно сложив руки, хором затягивают In Paradisum. Допев, все плавно перемещаются в дом к отцу Мэллою — выпить по глотку кислого белого вина и потрепаться о том, как «жизнь меняется, но не кончается». А уже потом, убедившись, что преподобный с трудом водит осовелыми глазами, самые стойкие из скорбящих потихоньку перемещаются в заведение Мак-Сорли — опрокинуть по кружечке и посплетничать о том, кто покинул этот мир навсегда.

Однако когда речь зашла о Джиме, весь этот церемониал был перекроен заново еще до того, как его тело успело остыть.

Мы, конечно, заранее знали, что и в последний путь этот чертов ублюдок отправится не так, как все нормальные люди, — поняли это, когда в город начали прибывать скорбящие, с мрачными лицами и фанатично горящими глазами. Конечно, немало было и таких, кто явился из чистого любопытства, прослышав про «кровавый след», который наш не в меру сексуальный seanchai оставил после себя в графстве Корк. Ходили упорные слухи, что с ним разделались «три сестры» из местных. Сплетни разлетались, как горячие пирожки. Похороны собирались транслировать по местному телевидению. Ну и потом… Люди же имеют право знать? Наверное, именно по этой причине микроавтобусы с журналюгами с местных каналов так запрудили площадь, что там яблоку негде было упасть. Джонно, всегда державший нос по ветру, мигом поднял цену на пиво вдвое и, думаю, сколотил в этот день небольшое состояние, обслуживая всех этих парней и рассказывая им байки о «мяснике из Каслтаунбира», способного очаровывать девчонок до полной отключки. Благодаря этому он умудрился даже попасть в газеты — вырезав статью со своей фамилией, он вставил ее в рамочку и с гордостью повесил на стену над барной стойкой. Держу пари, она до сих пор еще там.

Однако чаще всего в эти дни на улицах Глендариффа попадались молоденькие девчонки с опрокинутыми лицами и скорбью в глазах, слетевшиеся сюда, чтобы проводить в последний путь человека, который «так и остался непонятым». Старая миссис Кримминс первая обратила внимание на то, что речь идет не просто о кучке каких-то малахольных. В среду, еще до отпевания, поливая свои нарциссы, она заметила, как мимо ее дома проходит поток женщин. Большинство явились с рюкзаками и бутылками воды в руках — и ни у одной не было при себе достаточно денег, чтобы снять номер в гостинице хотя бы на одну ночь. Все они, не сговариваясь, именовали покойного не иначе как «дорогой Джим» — это прозвище прилипло к нему намертво, затем его подхватили газеты, и оно, так сказать, стало визитной карточкой нашего города, к вящему неудовольствию местных жителей.

— И разговаривают они как-то странно, — твердила миссис Кримминс Джонно, от которого я, кстати, и услышала об этом. — В глаза не смотрят… и видно, что мыслями витают где-то далеко. Аж мороз по коже! Ни за что не пустила бы на порог ни одну из этих чокнутых хиппи — хоть ты меня озолоти!

Но тоненький ручеек скорбящих, двигающийся по дороге к городу, очень скоро превратился в бурный поток. Ощущение было такое, словно все племена из колена Израилева, махнув рукой на Египет, двинулись прямиком в наш город. Брона уже успела посадить в кутузку двух четырнадцатилетних девчонок за то, что те решительно отказались разойтись, а вместо этого приковали себя наручниками к фонарному столбу прямо перед зданием гарды — все потому, что им, видите ли, пришло в голову, что тело Джима лежит на столе в полицейском морге. В действительности же то, что еще недавно было Джимом Квиком, ныне обреталось в холодильнике порта (сделано это было именно для того, чтобы обмануть стекавшихся в город паломников). Три женщины разбили что-то вроде лагеря прямо возле дома отца Мэллоя, чтобы с утра пораньше занять лучшие места в похоронной процессии. Да-да, ни больше ни меньше. Просто цирк какой-то! Так что если люди считали, что сестрички Уэлш «малость спятили», то, получается, настоящих-то чокнутых они никогда не видели.

В последний день, который Джиму предстояло провести на нашей бренной земле, церковь была так забита народом, что Броне пришлось послать в Кенмар за подмогой. Прибыли пять патрульных машин. Каменные ступеньки, ведущие с главной улицы к массивной дубовой двери церкви, едва не подламывались под тяжестью народа — зареванные бабульки, девчушки с намалеванными на щеках цветочками, фоторепортеры, пихающие друг друга локтями, чтобы сделать удачный кадр. Мэри Кэтрин Кремин выпросила у отца его лучший фотоаппарат с телескопическими линзами, достаточно мощными, чтобы разглядеть прыщик на щеке отца Мэллоя.

Посоветовавшись, мы с сестрами решили не ходить. Учитывая, что все последние дни всех нас с утра до вечера допрашивали — похоже, полицейские еще не потеряли надежды уговорить нас сознаться, — мы подумали, что так будет лучше. Мы стояли насмерть — хотя бедняжка Фиона так рыдала на допросах, что, по-моему, полицейские решили, что это именно она разделалась с Джимом.

Однако когда настала суббота, я почувствовала, что соблазн слишком велик.

— У нас молоко закончилось, — объяснила я сестрам, которые несли караул под окнами коттеджа, отбивая атаки любопытных, стремившихся туда пролезть. — Я только туда и обратно, — соврала я. Нацепив бейсболку, оставленную кем-то из заокеанских ухажеров Ифе, я уселась на велосипед и покатила в ту сторону, откуда слышался гомон толпы. Ощущение было такое, словно я оказалась возле Колизея в тот час, когда наступает время кормить стаю голодных львов, — по спине у меня забегали мурашки вдвое крупнее тех, что появлялись, стоило мне только представить себе Джима лежащим в гробу. Какие-то пожилые супруги сфотографировали меня пару раз, когда я проезжала мимо них. На мгновение я даже пожалела, что тут нет Джима — пусть бы шепнул им на ушко то же самое, что тому громиле шведу, — и тут же устыдилась себя. Почему Эвви не отвечает на мои эсэмэски? Когда из-за угла вынырнула церковь, я как раз гадала, что из себя представляют девчонки в Сочи, куда укатила Эвви. Я молила Бога о том, чтобы они были страшны, как смертный грех.

Тетушку Мойру я заметила не сразу.

Это случилось, только когда я, пробравшись в церковь через заднюю дверь возле того места, где обычно хоронили монахинь, обратила внимание на все еще пустующий алтарь. Сквозь витражные стекла струился яркий свет, выхватывая из темноты белый гроб — такой же безупречно чистый, как Джимов «винсент». Отец Мэллой, нагнувшись, старался успокоить какую-то женщину, которая, рухнув возле него на колени, беззвучно молилась.

— Пожалуйста… прошу вас, — бормотал он. — Пора начинать. Пойдемте… я вас провожу.

Моя тетка нарядилась в траурное платье — настолько черное, что все вороны в городе наверняка обзавидовались бы. Лица ее мне не было видно — оно оказалось закрыто такой плотной вуалью, что издали походило на погребальную маску. И все-таки, несмотря на это, увидев, что она повернулась в мою сторону, я благоразумно юркнула за угол.

Потом отец Мэллой, распахнув двери, пригласил собравшихся войти — и я услышала топот, как будто в церковь ворвалось стадо слонов. Интересно, долго ли я проживу после того, как кто-то из обожательниц Джима застукает меня здесь, гадала я. В «Южной звезде» уже появилось несколько статей под броскими заголовками «ГАРДА ОКАЗАЛАСЬ БЕССИЛЬНА НАПАСТЬ НА СЛЕД КРОВАВЫХ УБИЙЦ». Ей вторила выходившая в Дублине «Айриш миррор», уже успевшая окрестить нас «СЕСТРАМИ СТИЛЕТТО».[29]Конечно, ни единой улики, позволившей бы обвинить или хотя бы заподозрить нас, не было — Ифе, благослови ее Бог, об этом позаботилась. А тот мужчина, что выгуливал собак неподалеку от места, где произошло убийство, как выяснилось, ничего не видел. Кроме того, сразу же после того, как мы уехали, пошел дождь, смывший все следы, а заодно и наши отпечатки пальцев.