Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

Их автор – кукольная фигурка, взбегающая вверх и вниз по уступам терцин «Комедии». Для нас, как и для Боккаччо, Данте обитает в мире имагинативного реализма, где порожденная человеком мысль способна корректировать его биографию, стирая и дописывая его образ в соответствии с той логикой, что проистекает из его текстов. Что же это за изобретенная флорентийцем имагинативная логика жизни? Обратимся к ее истоку.

Спросите кого угодно: какие самые известные слова Vita Nuova? И вам незамедлительно процитируют – «я собираюсь сказать о ней (Беатриче) то, что еще не говорилось ни об одной женщине». Данте времени Vita Nuova, а быть может, и Данте вообще, для большинства людей прежде всего – герой любовной истории, он стоит в воображаемом ряду перед Ромео и Сирано, он вошел в святцы любовных мучеников. Но если в отношении двух прочих героев лирического фольклора хорошо известно, что они суть вымысел, и столь же хорошо известны имена их создателей, то флорентийца таким, каким он себя описал в Vita Nuova, признают за реальную фигуру, игнорируя очевидный факт его вымышленности. Где же здесь вымысел – спросят меня – когда доказано историческое существование Беатриче? Бесспорно, существовал сам Данте, существовала и Беатриче, однако из текста Vita Nuova следует, что связывало их нечто иное, чем принято думать. Vita Nuova – это описание очень сложной и практически недоступной большинству людей имагинативной «игры», цель которой, как я уже говорил, – структурирование внутренних образов сознания. Роль Беатриче в этой игре – сугубо инструментальная. Но Данте никогда не забывал об обязательном наличии двух уровней понимания текста. На этом внешнем, экзотерическом уровне мы и видим трогательную любовную историю, столь умилившую циничного создателя «Декамерона».

Андреа дель Кастаньо. Джованни Боккаччо. 1450

Боккаччо, не совсем верно поняв смысл Vita Nuova, положил начало традиции «лирической» интерпретации этого текста. Более того, он создал, подчинившись Дантовой имагинативной логике, любовный миф флорентийца. Я не могу устоять перед искушением обсудить с читателем поразительную мощь этой логики имагинативного реализма. Никто не станет отрицать, что Данте любил Беатриче, однако мы не знаем, что представляла собой эта любовь в действительности. Ясно, кажется, одно: флорентиец все же по-человечески был несчастен, иначе бы он не стал живого человека превращать в механический образ. И здесь перед нами открывается истинная мощь имагинативного реализма – Данте, написав Vita Nuova, создал воображаемый мир, заменивший собой мир реальный. То, чего он оказался лишен в мире реальном, он приобрел силой своего текста во всем бесконечном множестве воображаемых миров, возникших в сознании его читателей. Мне представляется очень показательным желание Мережковского найти в тексте Vita Nuova доказательства того, что сама Беатриче любила Данте[76]. Усилия такого рода, естественно, тщетны, но исключительно интересны как феномен влияния логики имагинативного реализма на нашу логику обыденного мышления. Наличие этого влияния – лучшая демонстрация силы «внешней» гениальности.

Непознанное может вызывать либо преклонение, либо отторжение. Непознанное, заключенное в живом человеке, чаще всего вызывает отторжение, за исключением, пожалуй, тех случаев, когда человек себя провозглашает пророком или религиозным учителем. Тексты Данте весьма темны, непонятое в них превосходит понятное, и тем не менее, не создавая своей религии, он вызывает у людей преклонение. Этот странный факт я могу объяснить лишь одним способом – все то «нечеловеческое», что есть в текстах флорентийца, для читателя оказывается укорененным в чем-то глубоко человеческом и понятном. Сразу должен сказать, что впечатление это ложное, и «обман» этот вполне сознателен. Признавая в человеке гениальность, люди подчас не способны ни увидеть истинной ее основы, ни придумать доступного им объяснения увиденного. Но Данте – редкое исключение, ибо истоком гениальности его видится любовь к Беатриче. Искушающее чудо исчезает, остается лишь «величие сердца», для многих более понятное и допустимое, чем «величие разума». Загадочная философия «Комедии» находит простое объяснение: флорентиец прибег к столь утонченному сюжету, чтобы прославить любимую женщину. Как известно, даже Борхес весьма остроумно утверждал, что весь текст «Комедии» – лишь предлог для описания встречи в Земном Раю[77]. Суровый Данте вдруг неожиданно делается сентиментальным и дает повод множеству своих читателей увидеть в нем воплощение своих самых сокровенных мечтаний. Описание небывалого мыслительного опыта неожиданно нисходит до сентиментального романа.

Было бы неправильно говорить, что недалекие в своей чувствительности потомки насильственно извратили великое творение флорентийца. Они лишь приняли приглашение одной из возможных интерпретаций текста, все условия которой были заложены самим автором. Данте как никто другой понимал логику имагинативного реализма. Реальная жизнь его тяготила, интеллектуальная жизнь справедливо представлялась ему практически недоступной для понимания многих, следовательно, необходимо было «изобрести» такую жизнь, такую биографию, чтобы она сама по себе притягивала интерес людей и тем обеспечивала выживаемость текстов. И Данте создал все условия, чтобы его «житие» было изобретено. Боккаччо блистательно разыграл свою роль, превратив воображаемую реальность в реальность историческую. Все то, что представлялось в текстах Данте «возможно-историческим», обрело форму «необходимо-исторического». Эмоциональная достоверность поспешила найти свое подтверждение в свидетельствах, реальных или вымышленных – безразлично, ибо после того, как Данте создал свои тексты, реальность и вымысел слились, и неумолимая логика имагинативного реализма пришла в движение.

Есть еще одна деталь в биографии флорентийца, способствовавшая выживанию его текстов, – Данте был известным политическим деятелем. Будучи изгнанным, он без труда приобрел статус дипломата и посредника, укрепивший его всеитальянскую известность. Уже имеющуюся политическую известность было гораздо легче трансформировать в известность литературную, чем изначально ее обрести. Наравне с «изобретенной» биографией политическую известность Данте можно отнести к фактам «внешней» гениальности, обеспечивающей выживание текстов[78].

Итак, Данте сохранил жизнь своим текстам на протяжении семи столетий. Более того, он положил их в основу современной европейской культуры, соединив своими мыслительными усилиями античную традицию и средневековую традицию исламского Востока с современностью. Флорентиец перебросил мост над пропастью гениальности, описав самый ценный из всех возможных опытов, какими только может овладеть человек, – опыт освобождения через обретение интеллектуальной мощи. Мы уже способны уловить силуэт этого опыта, но «чудотворный» лик самого Данте все еще скрыт от нас за пестрыми и лубочными записями его неумелых биографов и бескрылых литературоведов. Наша цель – заново открыть Данте Алигьери, увидеть его таким, каким он отражался в зеркале собственных мыслей, в зеркале своей рефлексии, почувствовать ритм его мышления, заговорить с ним на одном языке. Язык этот уже возникает в нас – в сновидениях, в случайно оброненных фразах, в образах, неожиданно вспыхивающих во тьме нашего воображения. Он стремится ожить, ему пришла пора вновь родиться,