Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских. - Теофил Лапинский

случае если мои средства увеличатся, поставить их на лафеты и распределить между мехкеме.

Я только собирался отправиться в Адерби, как вдруг прибывший в этот момент командовавший там унтер-офицер сообщил мне, что неприятель снова высадился в Геленджике. Я повернул поэтому опять на реку Иль, откуда шли одна за другой угрожающие новости. 15-го утром я прибыл на Иль и нашел там уже 3000 собравшихся абазов, среди которых было 600 всадников. Я и мой маленький эскорт были встречены с большим восторгом, но абазы тотчас же спросили меня о пушках. Я обещал, что они скоро прибудут, и хотел между тем обследовать расположение и силы неприятеля. Известия были по абазскому обыкновению сильно преувеличены. Неприятель перешел Кубань в составе батальона пехоты, двух сотен казаков и четырех орудий, проник в страну приблизительно на получасовое расстояние и добрался до небольшого леса, где он рубил деревья для отправки в Черноморскую область [92]; около двух сотен повозок сопровождало отряды. Одно наспех возведенное на реке Кубани земляное укрепление, представлявшее собой предмостный форт, было еще раньше занято двумя ротами пехоты и двумя орудиями. Как только русские заметили наше продвижение, они отослали все повозки к реке и приготовились к отпору. После прибытия пехоты я отправил ее под командованием старого Абата Карачая, одного из опытнейших в военном деле старшин, которому я дал в помощь четырех солдат, против занятой русскими рощи, в то время как сам с конницей пошел на казаков. Но после незначительного сопротивления неприятельский пехотный батальон отступил из леса, русские ретировались под прикрытие своих пушек, которые сдерживали нашу кавалерию на известном расстоянии перед их предмостным укреплением. Впрочем, вся эта диверсия противника на реке Иль не имела никакого значения; я предложил поэтому на военном совете оставить в лагере 500–600 человек, чтобы наблюдать за противником, и если он придет с большой военной силой, то известить меня; пока же прекратить дальнейший сбор военного ополчения. Уже в эту ночь я возвратился в лагерь на Адагуме.

Мне очень улыбалась перспектива иметь в своем распоряжении какое-либо место на берегу хотя бы потому, что у меня давно была мысль ввести небольшую, но регулярную пошлину для турецких купцов. Здесь существовал уже вид произвольной пошлины, которую время от времени вымогали у купцов некоторые тамады побережья под предлогом того, чтобы они защищают против возможных насилий и русских набегов местных жителей. Но эта защита была настолько недостаточна, что со времени нашего прибытия купцы неоднократно просили поставить в различные места побережья сборщиков пошлины, употребив для этого солдат.

Ограниченное число моих людей и то обстоятельство, что немногих грамотных едва хватало для службы в отряде, а особенно неуверенность, в которой находился я в отношении Константинополя, заставили меня отложить это предложение. После того как я теперь знал, что дольше двух месяцев нечего и думать о прибытии второго транспорта, я решил использовать это время для того, чтобы ввести систему пошлин, и поэтому установка нескольких орудий на каком-нибудь пункте побережья была полезна, так как давала мне перед народом известное право на это. Трудности заключались в том, что лафетирование орудий в Адерби не очень далеко продвинулось, не хватало также упряжи, а из лагеря на Адагуме я не мог выделить ни одного орудия. Но, чтобы положить начало, я решил составить береговую батарею из тринадцатифунтовой гаубицы, которая из-за своей тяжести не могла быть перевезена в Адерби и лежала погребенная в Геленджике, так же как и другие оставленные здесь русскими тяжелые железные орудийные стволы, и таким образом пустить пыль в глаза как русским, так и абазам. Я направил поэтому унтер-офицера Савицкого с 12 солдатами в Геленджик и заказал в Адерби, где наша кузница и каретная мастерская находились уже в сносном порядке, сделать несколько необходимых деревянных подставок, которые могли бы служить орудиям в Геленджике как лафеты.

Сам я отправился в Геленджик, где и начал вводить пошлину. После предварительного совещания и обмена мнениями с купцами была установлена следующая пошлина на вывоз: за сапетку зерна – полпиастра, за кожу крупного рогатого скота – 2 пиастра, за овечьи или козьи шкуры – полпиастра, за око меда или масла – полпиастра, за око воску – 2 пиастра, за бочонок пиявок – 30 пиастров. С тамадами окрестностей было заключено условие, что они поставят стражу и должны оберегать купцов от всякой несправедливости. Был поставлен сборщик пошлины, который должен был находиться в Геленджике и работать под контролем командированных унтер-офицеров или офицеров. Пошлина должна была делиться следующим образом: сборщик пошлины берет одну десятую, тамада области – одну десятую, стража – две десятых; шесть десятых должны были отсылаться к Сефер-паше, с которым мы условились делиться пополам; он – для содержания своего двора и для политики, как он выражался, а я – для отряда. Как только сбор пошлины был введен в Геленджике, я поехал в Суджук, где точно так же вместе со старшинами и купцами был установлен подобный порядок и поставлен сборщик пошлины.

На обратном пути через Геленджик начальник поста донес мне, что в течение нескольких дней почти никто не приходит охранять орудия. Как и все обещания Сефер-паши, это – сформировать в Геленджике лагерь из 200 абазов – оказалось мыльным пузырем. За время моего пребывания в Геленджике пришло на стражу человек 30, и те еще требовали за это вознаграждения боевыми патронами. Когда же я уехал, то уже никто не приходил. Я не мог здесь ничем помочь и послал об этом сообщение Сефер-паше в надежде, что он созовет совет, но это были напрасные усилия. Абазы смеялись над его приказаниями.

Я объехал пункты Мезиб, Пшад и Чепсин и везде удачно ввел систему пошлин и оставил сборщика. Эти сборщики пошлин – турки или абазы, хотя и взимали пошлину очень регулярно, но многие из них очень быстро сговорились со старшинами и начали делиться с ними. Сефер-паше они посылали ровно столько, сколько они хотели. В Геленджике, где мои солдаты контролировали пошлину, общая сумма с 24 мая по 24 июня составила 12 800 пиастров, из которых 3840 пиастров пришлось на нашу долю. Позже из-за частых набегов русских торговля в Геленджике пришла совершенно в упадок, и так как у меня не было больше людей, чтобы ставить их в другие места побережья, то я должен был радоваться, если в течение месяца получал больше, а часто даже меньше 2000 пиастров. Но и этим я должен был быть доволен, потому что без этого добавочного