Аня из Зеленых Мезонинов - Люси Мод Монтгомери

Ночью она проснулась. Кругом была тишина и темнота, и воспоминания дня нахлынули на нее, словно волна горя. Она видела лицо Мэтью, когда он улыбнулся, расставаясь с ней у ворот накануне вечером, и слышала его голос; "Моя девочка… моя девочка, которой я горжусь". Тогда пришли слезы, и Аня горько зарыдала. Марилла услышала и тихо вошла в комнату, чтобы утешить ее.

— Ну-ну… не плачь так, дорогая. Его не вернешь. Не надо… так плакать. Я знала сама, что не надо, но не могла удержаться. Он всегда был хорошим, добрым братом… но… воля Божья…

— Ах, позвольте мне плакать, Марилла, — рыдала Аня. — Слезы легче, чем эта тупая боль. Останьтесь со мной ненадолго, обнимите меня, вот так… Я не могла остаться с Дианой… она и милая, и добрая, и ласковая… но это не ее горе… она вне его, и она не может помочь мне. Это наше горе… ваше и мое. О, Марилла, как мы будем жить без него?

— Мы с тобой есть друг у друга, Аня. Не знаю, что я делала бы, если бы тебя не было… если бы ты никогда не появилась здесь… Ах, Аня, я знаю, что была порой и строгой, и требовательной к тебе… но ты не должна думать, что я не любила тебя так же глубоко, как любил тебя Мэтью. Я хочу сказать тебе об этом сейчас, когда могу найти слова. Мне всегда было нелегко открыть сердце, но в такие минуты это легче. Я люблю тебя так же сильно, как если бы ты была моей плотью и кровью. Ты стала мне радостью и утешением с тех самых пор, как приехала в Зеленые Мезонины.

Два дня спустя Мэтью Касберта вынесли за порог его родного дома иунесли от полей, которые он пахал, и садов, которые он любил, и деревьев, которые он посадил. А Авонлея вернулась к своему прежнему спокойствию, и даже в Зеленых Мезонинах все постепенно вошло в привычную колею и работа выполнялась так же правильно и размеренно, как прежде, хотя и оставалось болезненное чувство невосполнимой утраты. Ане, прежде не знакомой с горем, было грустно, что это должно быть так — что они могут жить по-старому, хотя Мэтью уже нет. Она испытала что-то вроде стыда и угрызений совести, когда обнаружила, что восход солнца и бледно-розовые бутоны, раскрывающиеся в саду, по-прежнему приводят ее в восторг, что ей приятно, когда приходит Диана, и что веселые слова Дианы заставляют ее улыбаться и смеяться — короче, что прекрасный мир цветения, любви и дружбы не утратил ничего из своей способности пленять ее воображение и волновать ее сердце, что жизнь по-прежнему зовет ее тысячью настойчивых голосов.

— Мне кажется, что это предательство по отношению к Мэтью — находить удовольствие в таких вещах, когда его уже нет, — печально признавалась она миссис Аллан как-то вечером, когда они сидели вместе в саду дома священника. — Мне так его не хватает… все время… и все же, миссис Аллан, мир и жизнь кажутся мне необыкновенно красивыми и интересными. Сегодня Диана сказала что-то смешное, и я поймала себя на том, что смеюсь… Когда Мэтью умер, мне казалось, что я никогда больше не смогу смеяться. И я думаю, что не должна смеяться.

— Когда Мэтью был здесь, он любил слушать твой смех, и ему было приятно знать, что ты находишь удовольствие в том, что окружает тебя, — сказала миссис Аллан мягко. — Он далеко теперь, но ему все равно приятно это знать. Я уверена, мы не должны закрывать наши сердца перед исцеляющим воздействием, которое нам предлагает природа. Но я понимаю твои чувства. Я думаю, мы все испытываем то же самое. Мы отвергаем мысль о том, что что-то может доставить нам удовольствие, когда того, кого мы любим, больше нет здесь, чтобы разделить с нами это удовольствие. И нам кажется, будто мы не верны нашему горю, когда обнаруживаем, что вновь обретаем интерес к жизни.

— Я ходила сегодня на кладбище, чтобы посадить розовый куст на могиле Мэтью, — сказала Аня задумчиво. — Я взяла веточку от маленького куста белой розы, которую привезла из Шотландии и посадила его мать. Мэтью больше всего любил эти розы… они такие маленькие и душистые на своих тонких колючих стеблях. Мне было так приятно, что я могу посадить их возле могилы Мэтью, как будто я делаю что-то, что должно ему понравиться. Я надеюсь, у него есть такие же розы на небесах. Может быть, души всех этих маленьких белых розочек, которые цвели каждое лето и которые он любил, все собрались там, чтобы встретить его… Но мне пора домой. Марилла совсем одна, и ей грустно в сумерки.

— Боюсь, ей будет еще грустнее, когда ты уедешь в университет, — сказала миссис Аллан.

Аня не ответила; она попрощалась и медленно пошла назад, в Зеленые Мезонины. Марилла сидела на пороге, и Аня опустилась рядом с ней. Дверь в дом была распахнута; ее придерживала, не давая закрыться, большая розовая морская раковина; переливы ее гладких внутренних завитков вызывали в памяти море на закате.

Аня сорвала несколько веточек бледно-желтой жимолости и вколола себе в волосы. Она любила этот восхитительный, подобный воздушному благословению, слабый аромат; он поднимался над ней всякий раз, когда она делала движение.

— Доктор Спенсер заходил, когда тебя не было, — сказала Марилла. — Он говорит, что тот знаменитый окулист будет завтра в городе, и настаивает, чтобы я съездила и посоветовалась с ним. Я думаю, надо съездить — и дело с концом. Я буду более чем благодарна, если он сумеет подобрать мне правильные очки. Ты ведь не против остаться одна, пока меня не будет? Мартину придется отвезти меня, а здесь нужно кое-что погладить и испечь.

— Все будет в порядке, Диана придет и составит мне компанию. Я справлюсь — и поглажу, и испеку. Можете не бояться — я не накрахмалю носовые платки и не положу болеутолитель в пирог.

Марилла рассмеялась:

— Сколько глупостей ты делала в то время, Аня! Все время попадала в переделки! Мне казалось, ты прямо одержимая. Помнишь, как ты выкрасила волосы?

— Конечно помню. И никогда не забуду, — улыбнулась Аня, коснувшись тяжелой косы, обвивавшей ее изящную головку. — Теперь меня порой смех разбирает, когда подумаю, как меня огорчали мои волосы… но я смеюсь недолго, потому что это было для меня тогда настоящим бедствием. Я ужасно страдала из-за моих волос и веснушек. Веснушек почти нет, а люди настолько добры, что называют мои волосы каштановыми… все, кроме Джози Пай. Она сообщила мне вчера, что они теперь еще рыжее, чем прежде, или, по крайней мере, кажутся такими рядом с моим черным платьем. Она спросила меня, неужели рыжие люди могут привыкнуть к цвету своих волос. Марилла, я почти уже решила бросить все попытки полюбить Джози Пай. Я делала то, что прежде назвала бы "героическими усилиями", чтобы полюбить ее, но полюбить Джози невозможно.

— Джози такая же, как все в их семье, — сказала Марилла резко, — так что она не может не быть неприятной. Можно предположить, что существование подобных людей служит какой-то полезной цели в обществе, но в чем она заключается, мне известно не больше, чем о пользе чертополоха. Джози тоже собирается преподавать?

— Нет, она пойдет на второй курс семинарии в следующем году, так же как Муди Спуржден и Чарли Слоан. Джейн и Руби собираются преподавать, и обе уже нашли работу. Джейн в Ньюбридже, а Руби где-то дальше к западу.

— Гилберт Блайт тоже собирается учительствовать?

— Да, — был короткий ответ.