Долгая ночь - Юля Тихая

— А Летлима? — снова заволновалась я. — Извини, но мне показалось, у неё на меня какие-то… свои планы.

— Она не отказалась бы от того, чтобы ты работала на Матильду, — пробормотал Арден, не открывая глаз. — Но она не сможет тебя заставить.

— Она же Советница!

— Не волнуйся. Дюме тебе симпатизирует.

— Мастер Дюме… — я покрутила мысль на языке и всё же спросила: — имеет какое-то влияние на Летлиму?

— Они любовники, — спокойно, как бы между прочим, сказал Арден.

— Что?!

— Они любовники, — повторил он. — А ты не знала?

— Откуда бы?!

Он пожал плечами.

— Ну, это не секрет.

Какое-то время я сидела с глупым лицом, и даже начатую было косу забросила, — Арден по-кошачьи толкнул меня лбом в коленку, заставляя вернуться к волосам, а я шутливо почесала его за ухом. Тогда он, вздохнув, принялся рассказывать.

История любви оказалась скорее трагической, чем скандальной.

Сейчас уже сложно представить, но когда-то Летлима была молода. Как положено юной волчице, она училась в столичном университете, делала успехи в юриспруденции, работала в Совете под началом Второго Волка и была воздушной и романтичной идеалисткой.

Когда она влюбилась в колдуна, многие посчитали это блажью. Все знают, что дорога однажды приводит двоедушника к его паре; в то время было ещё довольно принято ждать этой встречи и не размениваться на «подделки под любовь», особенно — среди женщин. Все знают, что для колдунов священен брак, и однажды им вживляют в кисть зеркало, чтобы объединить кровь и рода.

«Пустая интрижка», сказал тогда Второй Волчий Советник, и посоветовал ученице не терять головы и побольше времени уделять учёбе. Увы, он плохо знал Летлиму.

Была весна, и столица стояла белая-белая от яблоневого цвета. Лепестки опадали волнами на брусчатку, летали в лучах майского солнца, пахли счастьем и волей к жизни, и Ночное Море было им по колено, и Лунный хребет можно было перейти налегке. Что может знать о людях Полуночь? Какое дело влюблённому юноше до права крови?

Она обещала ему, что даже запах пары не сможет затмить для неё настоящего чувства. А он привёл её ночью в родовой склеп, где поклонился запечатлённым в граните предкам и вернул им родовое имя.

Возьми мою кровь, — сказала он, разрезая ладонь над освящённым Тьмой огнём, — чтобы я стал верен своему намерению, чтобы разделил в усилиях и мыслях цель… чтобы ни действием, ни бездействием… чтобы был рядом в радости и в горе… и чтобы слова мои было нельзя отменить.

Заклинательство кажется красивой практикой, в которой дышит волшебство, — и вместе с тем, оно строже других наук наказывает за ошибки. Формула большого обязательства должна говорить об отмене этих слов, а не всех слов вообще.

Эта неаккуратность стоила Дюме сперва стихов на древнем языке, а со временем — и ростом сил — почти всех слов вообще.

Но до этого было ещё далеко. Кто-то из рода — Арден назвал её: «бабушка», — сказал много-много всего и пытался как-то исправить «это чудовищное недоразумение». Был тщательно скрываемый и всё равно невероятно громкий скандал, в котором Дюме то отлучали от островов, то принимали обратно. Двоюродный брат возил ему воды родного источника контрабандой и передавал тайно и в ужасном секрете.

Они обзавелись крошечным домиком на окраине столицы, где Летлима посадила в палисаднике садовые розы и кусты шиповника. Она избегала больших собраний, чтобы не встретить случайно пару, и украдкой мечтала, что, может быть, несмотря на все доктрины, у них всё-таки могут быть дети.

Спустя три года Летлима попросилась в делегацию, и они уехали в земли лунных, куда-то к северо-западной друзе. «Больше никаких двоедушников», думала тогда Летлима. И уже на второй день натолкнулась в стеклянных башнях на пьянющего павлина, нежно обнимающего гитару, и почуяла ужасное.

Что было дальше, Ардену рассказывали очень скупо. Он знал доподлинно только то, что родители встретились в самом начале весны, а в конце лета ездили к оракулу и просили об избавлении.

Оракул сказала, что не смогла бы избавить их даже от слепоты.

Ещё через год Волчья Советница Летлима вернулась в столицу и купила другой дом, большой и богатый, а её павлин устроился в театр и стал носить на воротнике рубашки золотой знак VI. У них родился сын, и он — так уж вышло — не полюбил ни право, ни музыку, зато увидел классический театр и попросился учиться заклинаниям.

— И мастер Дюме… вернулся?

— Он и не уходил.

Всё это как-то не укладывалось у меня в голове.

— Неужели же он… неужели он не хотел бы пусть не отменить это, так хоть завести какую-то свою жизнь? Или это всё из-за клятвы?

Арден молчал так долго, что я решила: он не станет отвечать. Но он всё-таки тихо сказал:

— Я никогда не решался спросить.

Я знаю: многие никогда не задаются вопросом, насколько это всё — настоящее.

Пока ты ребёнок и, как все дети, молишься Солнцу и купаешься в его лучах, мир кажется невероятно простым. Он линейный и светлый, а воздух такой прозрачный, что кажется — его вовсе нет; и даже когда от зноя дрожит у земли горячее марево, ты всегда знаешь, где начинается лес, и как пружинит под ногами трава.

Не помню точно: ты то ли знаешь, что будет завтра, то ли это просто тебя не волнует. Праздный и лёгкий, ты, как стрела, устремлён куда-то туда, в будущее, в котором у тебя появится судьба.

Я много раз слышала: это всегда другая зима. Она приходит незнакомкой, она пахнет иначе, и снег падает на ладонь колючий, острый, каждая снежинка — будто осколок стекла. Ты плетёшь волосы по-новому и читаешь, как в газете объявляют город зенита; и поезд гудит, дымит, грохочет; и вокзал закован в лёд и дышит чем-то чужим.

Ты ждёшь, чтобы край солнца коснулся размытого марева горизонта. Разуваешься, поднимаешься по щербатым ступеням храма, кланяешься блёклым гобеленам, испиваешь из чаши в руках Принцессы Полуночи, — и взлетаешь.

В Долгую Ночь, самую длинную ночь в году, небо горит мириадами ярких звёзд. Там сияет серебряным туманом дорога, там мерцают сотни тысяч огней, и их свет — разводы цветной акварели по глухому ультрамарину небесвода.

Там бегут с запада на восток воздушные призраки-звери. Что для нас — недоступная высь, то для них — вольный дол; они мчатся вечным потоком навстречу кроваво-красному солнцу, стремясь увидеть скорее рассвет. И ты, если будешь достаточно смел, бежишь вместе с ними, бежишь в их рядах, через немую пустоту, в которой звенит космос, по влажной, как от росы, веренице светящихся точек, и они пружинят под ногами, как та летняя трава. Только лето закончилось, солнце ушло, и никто не знает, будет ли утро.