От Иерусалима до Рима. По следам святого Павла - Генри Воллам Мортон

Открыв поутру глаза, я не сразу сообразил, что же изменилось. Холодный свет заливал купе, проникая через запотевшие, заляпанные грязью окна. Обратив внимание на опустевшую койку напротив, я понял, что наш попутчик сошел ночью. В этот миг проснулся Хассан: он вырвался из пучин сна, как опытный пловец выныривает из морской глубины. Уже в следующее мгновение он обрел ясность мышления и заговорил:

— Ага, наш друг покинул нас в Алашере. Он просил передать вам наилучшие пожелания…

В Алашере! Я подумал: каким же надо быть оптимистом, чтобы рассчитывать развернуть автомобильный бизнес в этом захудалом городишке.

Я по привычке выглянул в окно. Оказалось, что мы едем по прибрежной равнине. Здесь было ощутимо теплее, буро-коричневые тона сменились зелеными. Вокруг нас на многие мили тянулись колосящиеся посевы и фруктовые сады, солнце щедро заливало своими лучами плодородную долину. Окружающий пейзаж радовал глаз, вскоре на горизонте показалось море и на его берегу — город Измир.

3

Для меня картина Измира складывалась из нескольких составляющих. Прежде всего, это впечатление от посещения пароходства. Затем бесконечные поездки по городу на конных экипажах — запряженных парой лошадей арбах, которые бодро грохотали по булыжным мостовым Измира. Естественно, как и повсюду в Малой Азии, кофе: мне кажется, я пил его беспрестанно — чашку за чашкой. Ну и напоследок хочется выразить благодарность тому незнакомому фотографу, который щелкнул меня на измирской набережной и уже через полчаса принес готовые фотографии (они, кстати, очень пригодились для полицейского отчета, который в обязательном порядке составляется на всех отъезжающих).

Измир может похвастать совершенно великолепным месторасположением: он лежит у подножия горы Паг в окружении многочисленных холмов, которые спускаются к побережью. Эгейское море образует гавань, где на рейде стоят корабли с Родоса, Пирея, Салоник и прочих древних городов.

Однако что касается коммерческого благополучия Измира, о котором я столько читал и которое подспудно ожидал увидеть, здесь меня ожидало горькое разочарование. От былого величия не осталось и следа. По решению союзников после Первой мировой войны город перешел к Греции на правах колонии. Такое положение вещей сохранялось до 1922 года, когда турки захватили Измир, что вылилось в жуткую массовую резню. В ту ночь город был сожжен дотла на глазах у союзного флота. Я разговаривал с людьми, которые стали свидетелями тех трагических событий. У них до сих пор перед глазами стоит ужасная картина: вся береговая линия превратилась в сплошное пожарище, и на фоне бушующего пламени мечутся тысячи фигур — они сражались, сопротивлялись и умирали. Кому-то повезло: они сумели попасть на одну из перегруженных шлюпок, которые бежали под защиту военных кораблей. Но тысячи людей — греков, армян, евреев — погибли в ту ночь.

Измир так до сих пор и не оправился от той трагедии. Его, конечно, отстроили заново, но это уже другой город. Он не только утратил былое богатство, но и лишился своей деловой аристократии. Те, кому удалось пережить резню двадцать второго года, навсегда покинули город. Некогда могущественные европейские компании сегодня переживают не лучшие времена: они лишились всех привилегий, постоянно терпят притеснения со стороны государства и в условиях повальной паранойи и шпиономании отчаянно пытаются спасти хотя бы остатки своего финансового благополучия.

В одной из кофеен мне поведали историю, связанную с бриджем — любимейшей игрой европейской знати. По словам рассказчика, бридж зародился в Измире на базе карточной игры под названием «хедив». Якобы в конце девятнадцатого века прародитель современного бриджа просочился в лондонские клубы, но уже под другим именем — «русский вист» или «бирич».

В Измире мы распрощались с Хассаном.

— Когда-нибудь ты вернешься, — сказал он, — и мы организуем экспедицию в Милет и Галикарнасс.

— От всего сердца надеюсь, что так и будет.

После этого я отправился в рекомендованную гостиницу — она стояла возле вокзала и называлась «Английский пансион». Затем мне пришлось заниматься неотложными делами, которые заняли у меня большую часть дня. Освободился я уже к вечеру и испытывал лишь одно желание — поскорее добраться до постели. Я вошел в отведенный мне номер и замер в удивлении. Если бы мы перенеслись на двадцать лет назад, то эта комната вполне могла бы принадлежать какой-нибудь английской школьнице. Обстановку ее составляла покрытая белой эмалью мебель, которую дополняли плетеные журнальные столики. На одной стене висела литография, изображавшая встречу Данте и Беатриче; на другой принимала ванну Психея. Сэр Лоуренс Альма-Тадема тоже внес свой вклад — с репродукцией картины «Вопрос».

Скажу честно: за все время путешествий я не встречал ничего подобного. Мне приходилось снова и снова повторять себе, что я нахожусь в Измире, на берегу Эгейского моря. Что совсем рядом возвышается громада Пага, со склонов которого наверняка можно разглядеть береговые огни Митилены. Что город со всех сторон окружен холмами, которые постепенно повышаются, пока не достигают высокогорного центрального плато Малой Азии. На одном из журнальных столиков я обнаружил экземпляр «Байстендер» двухмесячной давности. Судя по сгибам, журнал аккуратно упаковали в Англии и отправили сюда по почте.

Нет, что ни говори, это была невероятная комната! Создавалось впечатление, будто кто-то — упорно не желавший расставаться с прошлым — взял и перенес частичку своей юности в самое сердце Турции. По сути, время здесь остановилось на Альма-Тадеме и лорде Лейтоне. Странно был наблюдать кусочек викторианской Англии, перенесенный на эту пропитанную кровью землю.

В семь утра меня разбудил осторожный стук в дверь. Заботливые смуглые руки поставили чайный поднос. Помимо чайника, на нем стояла тарелка с печеньем. Чайную ложечку украшал незнакомый мне герб и одно-единственное слово «Скегнесс».

Я поспешил спуститься вниз в столовую, поскольку намеревался с утра пораньше отправиться в порт и искать судно, отправлявшееся в Митилену. Пока я поглощал традиционный английский завтрак, в комнату вошла одетая во все черное англичанка средних лет.

— Доброе утро, — поздоровалась она. — Меня зовут сестра Грейс. Очень жаль, что вы так скоро уезжаете.

Она носила оригинальную брошку в виде трех древнеримских денариев — три цезаря бок о бок разместились на тщедушной груди сестры Грейс. Монахиня олицетворяла собой тот тип немолодых англичанок, которые способны воссоздать стерильную атмосферу британской больницы даже в условиях безжизненной пустыни или гибельного болота. Такие женщины решительно шагают под открытым зонтиком через мятежи и революции, стремясь везде, где возможно, восстановить изначальный порядок. Они — порождение нашей нации. И не важно, насколько хорошо они знают иностранный язык и насколько глубоко проникли в тонкости чужой психологии. Все равно: такие, как сестра Грейс, во всех ситуациях остаются англичанками до мозга костей. И куда бы их ни забросила судьба, они повсюду — даже в самые отдаленные и гиблые места — привносят маленький кусочек Танбридж-Уэллса и Истборна.