Ласка сумрака - Лорел Гамильтон

Дойл едва заметной тенью маячил за почти закрывшейся дверью.

– Но я сказала это, Холод, и сказала серьезно. Я скореепревращу Летнюю страну в пепелище, чем дам ей снова завладеть вами.

Как только эти слова вылетели из моих губ, послышался легкийзвук... точнее, не звук, а словно сам воздух на миг задержал дыхание. Словносама реальность застыла на миг – и снова пришла в движение, но уже чуточкудругая.

Холод сполз с постели, не глядя на меня.

– Ты обрекаешь себя на смерть, Мерри.

Он ушел в ванную, не обернувшись. Минуту спустя я услышалашум душа.

Дойл приоткрыл дверь и отсалютовал пистолетом, словномечом, – коснулся им лба, потом протянул вперед и опустил. Я кивнула,принимая жест. Он послал мне воздушный поцелуй и закрыл дверь.

Я не совсем поняла, что сейчас произошло, но я знала, чтоэто значит. Я поклялась защищать своих мужчин от Андаис – и ощутила, какпокачнулся мир, словно содрогнулась сама судьба. Что-то изменилось в хорошоналаженном беге вселенной. Изменилось потому, что я поклялась защищать мужчин.Одна-единственная фраза изменила ход вещей. Я заставила судьбу моргнуть, но яне узнаю, к лучшему это изменение или к худшему, пока не станет поздно, слишкомпоздно.

Мы обсуждали ритуал плодородия для Мэви Рид, когда зеркалоснова ожило. На этот раз оно зазвенело колоколом – громкий и чистый призывныйзвук, чуть ли не трубный зов.

Дойл поднялся со словами: "Кто-то новый".Несколько минут спустя он вернулся, и вид у него было странноватый.

– Кто там? – спросил Рис.

– Мать Мередит, – озадаченно произнес Дойл.

– Моя мать? – Я встала, уронив на пол заметки, которыеделала по ходу обсуждения. Я наклонилась подобрать их, но Гален перехватил моюруку.

– Пойти с тобой?

Наверное, из всех мужчин только он знал, как я на самом делеотношусь к своей матери. Я начала уже говорить "Нет", но передумала.

– Да, очень бы хорошо.

Он предложил мне руку, и я взяла его под руку по всемправилам этикета.

– Еще кто-нибудь нужен? – спросил Дойл.

Я оглядела присутствующих и попыталась решить, хочу ли япоразить свою мать или же оскорбить ее. С мужчинами, собравшимися в моейгостиной, я могла сделать и то, и другое или даже то и другое одновременно.

В спальне было маловато места, так что я остановилась наГалене и Дойле. На самом деле защита от собственной матери мне не была нужна.По крайней мере та защита, которую могли мне обеспечить телохранители.

Дойл пошел вперед – объявить о скором прибытии принцессы. Мыс Галеном выждали немного за дверью, а потом вошли внутрь. Гален довел меня дозеркала и сел на застеленную винно-красным покрывалом постель, чтобы неотсвечивать.

Дойл остался стоять, хотя и перешел к дальней сторонезеркала. Его абсолютно не волновало, отсвечивает он или нет.

Я встала перед зеркалом.

Я знала, что волосы у матери спадают густыми, идеальнымилоконами ниже пояса, но догадаться об этом сейчас было бы трудно: они былисобраны в искусную прическу и волнами заколоты на макушке. Листочки кованогозолота, скреплявшие эти волны, почти скрывали непритязательно-каштановый цветволос. Нельзя сказать, что такой цвет волос не встречается у чистокровных сидхе– нет, встречается. Но она прятала свои волосы, потому что они в точностипоходили на волосы ее матери, моей бабушки, – наполовину брауни,наполовину человека. Бесаба, моя мать, не выносила напоминаний о своемпроисхождении.

Глаза ее были просто карими, красивого глубокого шоколадногоцвета, окруженные длиннющими ресницами. Кожа выглядела прелестно, она часамиухаживала за своей кожей – молочные ванны, кремы, лосьоны... Но что бы она ниделала, ее кожа никогда не станет ни лунной – чисто-белой, ни нежно-золотистой– солнечной. Ей никогда не обладать настоящей кожей сидхе. Вот ее старшейсестре-близнецу, Элунед, сияющая кожа досталась. А кожа моей матери – больше,чем цвет волос или глаз, – выдавала ее смешанную кровь.

Ее кремовое платье казалось негнущимся от обилия золотой имедной вышивки. Квадратный вырез обнажал очень много, но причина, по которойдамы-сидхе так любят подчеркивающие грудь портновские ухищрения, – в том,что подчеркивать им особенно нечего.

Макияж был выше всех похвал, и вообще она была прекрасна –как всегда. Она ни разу за всю жизнь не упустила возможности напомнить мне, чтоона – прекрасная принцесса Благого Двора, а я – нет. Я слишком малорослая, сослишком – по-человечески! – выраженными формами, а волосы у меня – осветлая Богиня! – волосы кроваво-красные, что свойственно исключительнонеблагим.

Я смотрела на нее, на ее красоту, и до меня постепеннодоходило, что она вполне могла сойти за человека. Люди тоже бывают высокими ихудощавыми, а это – единственное, что она могла привести в доказательство большейсвоей близости к сидхе, чем у меня.

Она была совершенно не в меру разнаряжена для разговора ссобственной дочерью. Тщательность, с которой она обставила свое появление,заставила меня призадуматься, уж не знает ли она, насколько я ее не люблю. Апотом я вдруг припомнила, что она почти всегда так наряжена, так продуманно выстроена.

На мне были шорты и топ, оставлявший открытым живот. Шорты –черные, топ – ярко-красный, и в окружении ярких цветов моя кожа блисталабелизной. Волосы, отросшие до плеч, уже начали слегка виться: намек на локоны,которые у меня будут, когда я отращу их до нужной длины; не роскошные кудримоей матери и бабушки, но все же естественные локоны. Волосы были всего на дватона темнее, чем алый цвет топа.

Никаких украшений на мне не было, но мое тело само по себебыло драгоценностью. Кожа сияла, как полированная слоновая кость, волосымерцали рубинами, и еще глаза – глаза у меня трехцветные! Я смотрела на своюкрасивую, но так по-человечески выглядящую мать и переживала миг откровения. Онаначала вздыхать о моей злополучной внешности, только когда я подросла. То естьпо поводу волос она прохаживалась всегда и никогда не была ласкова со мной, носамое худшее началось, когда мне стукнуло десять или одиннадцать. Онапочувствовала угрозу. До этого момента я не осознавала – до этого самогомомента, когда она сидела во всей красе Благого Двора, а я стояла в уличныхтряпках, – что я красивее своей матери.

Я вытаращилась на нее и так и застыла на какое-то время,потому что мне пришлось буквально переписать заново большой кусок моего детстваза промежуток между двумя ударами сердца.

Я не могла припомнить, когда я в последний раз видела своюмать. Может, и она не могла припомнить, потому что она тоже уставилась на меня,очевидно, удивленная, даже потрясенная. Наверное, за время разлуки она как-тосумела себя убедить, что я выгляжу совсем не так блестяще. Но она быстро пришлав себя – в конце концов, она настоящая придворная. Она могла встретить любуюпричуду своего короля не моргнув глазом.