Принц приливов - Пэт Конрой

— Отец заставляет меня упражняться на скрипке по два часа в день, — сообщил Бернард.

— Я бы куда охотнее играл на скрипке, чем в футбол. Честно. Если бы я владел скрипкой, я бы зачаровывал всех птиц вокруг; они бы падали с деревьев от удивительной музыки.

— Вы умеете играть на каком-нибудь инструменте? — поинтересовался Бернард.

— Нет. Но я все еще могу послать мяч на сорок ярдов. Поэтому на разных обедах и вечеринках я — знаменитость… Что ж, Бернард, мне пора идти. Был рад познакомиться. Жаль, наша встреча не достигла цели. Мне очень симпатична твоя мама. Буду с ней молчать о случившемся. Даю слово.

Я повернулся спиной к этому угрюмому несчастному мальчишке и двинулся в сторону Пятой авеню. Я прошагал ярдов двадцать, неся мяч в правой руке. Я наслаждался ощущением его упругости и даже тем, что шнуровка врезалась мне в фаланги пальцев. Бернард не попрощался со мной и вообще не проронил ни звука. Я вспомнил об этом лишь тогда, когда у меня за спиной прозвучало:

— Тренер Винго!

Меня так давно не называли тренером, что я был удивлен и тронут. Я обернулся. Бернард стоял с наполовину поднятыми руками, словно умолял меня вернуться. Когда он заговорил, каждая фраза давалась ему с трудом. Голос делался то неестественно высоким, то срывался.

— Научите меня. — В его глазах опять блеснули слезы. — Пожалуйста, научите. Пусть они перестанут смеяться.

Я направился обратно. Теперь я шел как совершенно новый и незнакомый Бернарду Вудруффу человек. Я возвращался его наставником, его тренером.

— Мы заставим их размазывать сопли, — заверил я. — Да, вначале они еще похихикают. Но затем им придется вытирать кровь с разбитых носов. Это я тебе гарантирую. Но и ты мне должен кое-что пообещать.

— Что? — насторожился парень.

— Научись затыкаться, Бернард. Твой рот меня просто бесит.

— Да, — выдохнул он. — Оʼкей, научусь.

— Правильнее: «Да, сэр». На футбольном поле тоже есть свои правила вежливости, и мы будем их соблюдать. На тренировках называй меня либо «тренер», либо «сэр». Это уж как тебе удобнее. Никогда и ни при каких обстоятельствах не опаздывай. Ты будешь делать все, что я велю, и делать с энтузиазмом. Немедленно начни заниматься гимнастикой с гантелями. Каждый день я буду гонять тебя до седьмого пота. Меня не волнуют твои домашние дела, уроки музыки, сексуальная озабоченность, прыщи и все остальное. Я не собираюсь становиться твоим дружком или пытаться произвести на тебя впечатление. Буду учить тебя выглядеть как футболист и действовать как футболист. Будем осваивать блокировки, подножки, удары, пробежки и передачи. У тебя хороший рост, Бернард. Я не шучу. Тебе недостает силы. Я сделаю тебя сильным. Ты станешь даже сильнее, чем думаешь, поскольку твоим противником буду я; меня ты будешь блокировать и мне ставить подножки.

— Но вы же гораздо крупнее.

— Заткнись, Бернард.

— Да, сэр.

— И после того, как ты набегаешься до упаду, — продолжал я, — наподнимаешься гантелей так, что не сможешь шевелиться, рухнешь в траву после отжиманий, а от захватов твои руки сведет судорогой, произойдет то, чего прежде никогда не происходило в твоей никчемной жизни.

— Что именно, сэр?

— Тебе это понравится, Бернард.

Сколько себя помню, мать всегда занималась созданием собственного образа; этот процесс шел безостановочно. Редкий рассказ о ее прошлом был правдивым. Мать изучала свою жизнь, глядя на нее безответственным плутовским взглядом сочинителя дешевых романов. Правда Лиле Винго мешала, обман ничуть не обескураживал ее. Более того, ложь была основным материалом, из которого она лепила личности своих детей.

Тысячи дней детства — и тысячи обликов нашей матери, среди которых нет двух одинаковых. Мальчишкой я так и не смог выработать четких представлений о матери, да и позднее определенности не прибавилось. Я стал пожизненным исследователем географии ее личности, где даже полюса и тропический пояс выражены нечетко. Вот она улыбается застенчивой, почти ангельской улыбкой, и я действительно начинаю думать об ангелах. Однако в следующее мгновение ее же улыбка наводит на мысль о стае мурен или о логове террористов. Мать слишком превосходит мое понимание.

В потаенных глубинах своего «я» мать создала целый свод законов поведения — нечто вроде собственного масонского ордена с уставом и ритуалами. Жители Коллетона недооценивали силы и способности Лилы Винго, как, впрочем, и она сама. Мне понадобилось тридцать лет, чтобы понять: женщина, растившая меня, является разносторонне одаренным воином. Впоследствии, обсуждая материнские таланты, мы втроем составили целый список амплуа, в которых мать могла бы блистать… Принцесса в какой-нибудь далекой и неизведанной стране в Гималаях. Наемный убийца, расправляющийся с второстепенными государственными деятелями. Глотательница огня. Жена владельца крупной корпорации. Исполнительница танца живота, подносящая царям головы святых[91]на блюде. Как-то я спросил Люка, считает ли он нашу мать красивой. Брат напомнил мне, что в Атланте от нее потерял голову похотливый великан, прозванный нами Калланвольдом.

— Ты считаешь это доказательством ее красоты? — уточнил я.

— Да, считаю, — ответил Люк.

Настоящее детство Лилы Винго в горах Джорджии было отвратительным. Отец пил и зверствовал. Он скончался от цирроза печени, когда ей не было и двенадцати лет. Мать Лилы работала на текстильной фабрике и пережила мужа на четыре года, умерев от биссиноза[92]. После смерти матери шестнадцатилетняя Лила села на автобус, уехала в Атланту, сняла дешевенький номер в отеле «Империал» и поступила ученицей в универмаг Дэвисона. Через два месяца она встретила моего отца и совершила типичную ошибку многих девушек — влюбилась в веселого, бойкого на язык летчика из Южной Каролины. Отец представился крупным землевладельцем, занятым выращиванием овощей и серьезно интересующимся «рыбным бизнесом». О том, что он — ловец креветок, мать узнала лишь по прибытии на остров Мелроуз.

Однако к тому времени она уже начала пересматривать историю своей жизни. Жителям Коллетона она рассказывала, что ее отец был преуспевающим банкиром из городка Далонега в Джорджии, но Великая депрессия начисто его разорила. Ее хмурая мать с изможденным плоским лицом, невыразительным, как котлета (именно так эта женщина выглядела на фотографии), стараниями дочери превратилась в гранд-даму, вхожую в высшие слои общества. «Высшие слои общества» — эти слова мы слышали от матери годами; она произносила их, затаив дыхание. Материнские мечты и голос создавали рафинированный мир избранных: зеленые лужайки для гольфа, кресла на берегу бассейнов с лазурной водой, нескончаемые сумерки с вкрадчивыми голосами джентльменов, бокалы шербета, слуги в белых перчатках. И хотя мы происходили от рыбаков и рабочих, у нас начали складываться ложные представления о себе, основанные на грезах матери, существовавшей в стеклянном дворце собственной лжи. Если Саванна стала первой в нашем роду поэтессой, то Лилу Винго, вне всякого сомнения, можно считать первым семейным фантастом.