Урочище Пустыня - Юрий Сысков

заплакала. А когда немного успокоилась — доходчиво, вполне профессионально, будто повторяя заученный текст, объяснила, что утерянная икона представляет собой необыкновенную ценность. Она датируется началом XIII века и сочетает в себе особенности Тихвинской и Грузинской Богородицы.

Пока она все это рассказывала Садовский обнаружил в рюкзаке Инженера подлинник неотправленного письма Краузе, перевод и обгоревшую икону с изображением головы младенца Иисуса.

Алена осветила ее фонариком.

— Боже, а это у вас откуда!? — всплеснул руками Светлана. — Это же она! Или нет?

— Кто она? — терпеливо поинтересовался Садовский.

— Та самая икона. Посмотрите — взор младенца обращён влево и вверх, туда, где должна находиться Пречистая Дева. Вот если бы знать еще расположение его правой ступни… Тогда бы я сказала с полной уверенностью… Откуда она у него? И почему так обгорела?

— Украл. У блаженного Алексия.

— А где…

— Это надо у самого старика спросить, — предвосхищая ее вопрос, сказал Садовский. — Меня волнует другое — что делать с этим?

Обездвиженный Инженер лежал все в той же позе, распластавшись на земле. Лицо его было нахмурено, словно он был чем-то крайне недоволен или раздражен. Алена направила луч фонарика на его голову.

— Башка у него крепкая. В худшем случае сотрясение, — констатировала она. — Ничего, оклемается. Давайте думать, что делать нам… Оставаться здесь нельзя…

— Для начала предлагаю пройти к моему авто, — галантно предложил Садовский.

— Неплохая идея. Надо только вещички собрать. И тихо сняться с места, — сказала Алена.

— А если этот поднимет тревогу? — опасливо спросила Светлана.

Теперь все они называли Инженера не иначе как «этот».

— Не поднимет, — с уверенностью сказала Алена. — Судя по содержимому его рюкзака он сам хотел смыться…

— Почему они хотели от тебя избавится? — спросил Садовский.

— Мы нашли только первый схрон, указанный в письме, — почувствовав себя в безопасности и окончательно успокоившись, объяснила Светлана. — Остальные разбросаны по деревням, в опорных пунктах «Мертвой головы». А само письмо было адресовано командиру этой дивизии Теодору Эйке…

— Получается, он тоже в доле… Дальше?

— Так вот, я настаивала на том, что все найденные ценности необходимо передать государству. А потом, соответственно, церкви… Ведь это культовые вещи. Да и стоят они, судя по всему, немало — иконы и церковная утварь украшались серебром, золотом и драгоценными камнями. Главный и этот были против. Все были против. Мы поспорили. Я сказала, что все равно добьюсь своего — у меня есть копия письма со схемой расположения схронов… Ну а что случилось потом вы знаете…

— Да… — потирая челюсть, которая вроде бы сохранила свою целостность многозначительно произнес Садовский.

— Так, мы теряем время, — напомнила Алена.

— А куда мы теперь?

Светлана опять выглядела растерянной и обеспокоенной.

— К бабе Любе, куда же еще…

— К какой бабе?

— Не к бабе, а к бабушке. Очень хорошей бабушке. Я у нее живу, — сказал Садовский. — Сегодня как-нибудь перекантуемся — вы на кровати, я в машине, а завтра решим как дальше быть.

Других предложений не было. Сложив палатку и забрав вещи, они спустились с холма, погрузились в джип и уехали в Кузьминки. Баба Люба уже спала. Садовский проводил Светлану и Алену в свою комнатушку и вышел во двор.

Ночь, будто образ в старинном окладе отливала лунным серебром. Какая-то птица в кроне дерева старательно и самозабвенно выводила свои рулады. Имена пернатых. Он не знал их, хотя и мог подражать их голосам. Разведчик должен уметь и это…

Скрипнуло крыльцо.

Алена.

— Не спится? — спросил он.

— Слишком узкая кровать.

— Можно поставить палатку.

— Не надо.

— Я теперь твой должник. Что бы ты хотела получить от меня в подарок? В знак бесконечной благодарности…

— Чтобы ты включил, наконец, мозги…

Ее лицо было словно заперто на ключ. На его же несколько помятой физиономии отобразилась напряженная работы мысли.

— На том же месте в тот же час? — наконец, спросил он.

— Ну это как получится, — усмехнулась Алена.

— А я сегодня без букета. Пусть не зачтется мне ошибка эта…

Он нырнул в темноту и через минуту явился перед ней с подобием какого-то веника.

— Что это?

— Это охапка полевых цветов. Ведь полевые цветы измеряются охапками. Охапка — это единица их измерения…

— Она, эта твоя охапка вся в пыли. Ты собирал ее на обочине дороги?

— Нет, в бескрайних полях и лугах. На дорожках Млечного пути. А пыльной эта метелка выглядят потому, что мельчайшие споры хвойных или тайнобрачных лишены хлорофилла …

— Ты ботаник?

— Я бы так не сказал. Предпочитаю химию. И физику. Особенно в отношениях мужчины и женщины…

— Тогда чего мы ждем?

«Мы одни в этом мире. Этот мир — один на двоих. И он принадлежит только нам с тобой. Кажется, пошел дождь. Я тебя люблю. Сильный. Я сильно тебя люблю. Прошла влюбленность. И грянула любовь. Не надо. Скоро рассвет. Чтобы не спугнуть. Так ты совсем меня не помнишь? Я пытался наложить твою жизнь на свою, но у меня ничего не получилось. Мне никак не удавалось совместить фокус. Итак, еще раз… Где и когда мы встречались? Только не надо обижаться: последствия контузии и тяжелого ранения… Принимается. Это было на юге. На юге? При упоминании об этом отрезке службы меня бросает в дрожь. Только на курорте понимаешь, почему можно осатанеть от рая. Не перебивай, пожалуйста. Хорошо, не буду. Я тогда смотрела на тебя глазами влюбленной по уши школьницы. Ты был моим идеалом. Символом мужественности. И выгодно отличался от того типа хамовато-благородного супермена, который штампуется, как под копирку воздушно-десантными войсками. Разведка, как я понимаю, дело тонкое. Поэтому попав в разведбат ты оказался на своем месте. Ты мне льстишь. Ничуть. Нет, я серьезно. Я была очень разборчива. Понравиться мне было непросто. Такой рафинированной девочке, воспитанной в художке и на уроках фортепьяно, со школьной скамьи утомленной вниманием мужчин. А заставить полюбить практически невозможно. Старая сказка. «Аленький цветочек» называется. Все дело в том, что красавицы, как правило, достаются чудовищам. Любовь зла. Устав от собственного совершенства, они почему-то западают на уродов. А теперь что касается моего эстетического воспитания. Это если без экстатических восторгов. Был я как-то в Питере. Ухмылка Моны Лизы не произвела на меня впечатления. Черный квадрат Малевича тоже, поскольку десантник чаще имеет дело с более простыми, приземленными вещами — красными кирпичами, досками или гипсовыми плитами. Поэтому как на субъекте искусства я поставил на себе крест. А меня всегда волновал вопрос: зачем творит художник? Ведь если разобраться его усилия сводятся к тому, чтобы удержать красоту. Красоту во всех ее проявлениях. Но это ведь невозможно. Невозможно избежать