Урочище Пустыня - Юрий Сысков

Но никто не осмеливался прервать старика, успокоить его или выведать, отчего его вдруг так скрутило и перекорежило.

— Что же вы… Встаньте… Люди ведь смотрят… — опомнилась Ольга Васильевна и попыталась поднять старика с колен.

— Оставьте его, — сказал Садовский.

— Совсем старый сбрендил…

— Не думаю…

В сумбурной речи старика ему почудились и вполне узнаваемые слова — дядя, папа и что-то похожее на аня. Что он хотел сказать? Таня? Маня? Может быть, Ваня?

— Гляди-ка, вцепился в портрет твоего деда и не хочет отдавать, — покивал Петрович, дивясь на юродивого.

— И не отдам! — с неожиданной злобой выкрикнул старик. — Упади тебе клещ за шиворот…

И с новой силой принялся за свое, рыдая, как Иов на гноище.

Постепенно люди стали расходиться по домам. Что-то подсказывало им, что сейчас лучше оставить блаженного Алексия одного; он уже не плакал навзрыд, а тихо скулил, сидя на земле и покачиваясь, будто раненный в живот. Спустя некоторое время юродивый встал и, прижимая портрет к груди, слепо побрел по дороге в Пустыню.

Садовский окликнул его, но старик не обернулся. За ним почти явственно, как нищенская котомка волочилось навеки привязанное к нему заскорузлое горе.

По устоявшейся традиции Ольга Васильевна накрыла в сельсовете, как по старой привычке называли поселковую администрацию, стол. Проходящие мимо сельчане заглядывали на чарку и, отдав должное нехитрым угощениям, шли дальше. Зашел и Садовский. Там уже вовсю пели. Он устроился возле бабы Любы и вместе со всеми затянул «Темную ночь». Потом «Катюшу». И что-то еще. Посидев с час или больше, мешая самогон, которым проставился Петрович, с водкой, он почувствовал нарастающую турбулентность — в голове, в запущенных своих делах, которые планировались как чрезвычайно важные и совершенно неотложные, а оказались пустыми и бесполезными, в продолжающейся невесть зачем, бредущей какими-то окольными путями жизни, становившейся с каждый пройденным шагом и выпитым стаканом все более незнакомой и пугающе-чужой… И не осталось никаких загадок, тайн или умолчаний — одни лишь наполовину заполненные кроссворды, которые листает ветер в пустом плацкартном вагоне. И понимание того непреложного факта, что смерть — это когда ты уходишь из жизни, а жизнь из тебя.

Он не стал усугублять и под благовидным предлогом — проводить бабушку домой — попрощался. «Хорошо-то как! А как хорошо-то? Как-то ну очень уж хорошо…» — всю дорогу повторяла она. К этому времени во всех Кузьминках не было ни одного трезвого человека старше четырнадцати лет.

Путая педаль газа и тормоза, Садовский завел свой болотоход, еще раз завернул в сельсовет, чтобы забрать команду поисковиков и с ветерком домчал до Пустыни, после чего завалился в палатку спать. Сквозь тяжелый сивушный сон ему почудилось, будто кто-то тихо коснулся его губами и произнес: «А когда наши тела и души переплетутся, а дыхание сольется — мы приобщимся к вечности и украдем у нее нескончаемо длящееся мгновение, которое навсегда останется во вселенной человеческих созвездий сверхновой вспышкой счастья и любви…»

Поцелуй был ангельски нежен, чист, почти целомудрен, отчего ему стали являться приятные видения и сверкающие, как копи царя Соломона миражи. Но тут возник диссонанс: чей-то голос, вопрошавший его с неба, которое он отчетливо видел сквозь брезент палатки все силился доискаться правды, только правды и ничего кроме правды, добиться от него окончательного ответа на вопрос: «Что вспомнишь ты, оглядываясь на прожитую жизнь? Свое боевое крещение? Первого убитого тобой горца? Последний бой? Награждение орденом Мужества? Дочь, которая уже сто лет тебе не звонила и еще столько же не позвонит?» И сам же отвечал, движением материализовавшегося указательного перста повторяя качание маятника: «Нет, не это вспомнишь ты, а своих женщин. Всех, кого любил когда-то…»

Он почувствовал острый укол боли, вспомнил, что она существует и встреча с ней неизбежна. И тут же перед ним возникло гневное лицо Иды с ее сакраментальным — где ты был? С этого настойчивого вопрошания обычно начинались все их домашние скандалы. И в виде своего аватара она продолжала преследовать его.

Садовский пропустил момент, когда Ида перестала быть царицей Тамарой — с годами в нее постепенно вселилась и основательно обосновалась какая-то тетя Хая, которая и стала главной в доме. В этом он чувствовал и свою вину. Ведь все произошло на его глазах, и он был так или иначе причастен к этому отнюдь не чудесному превращению. Но теперь это ничего не меняло в принципе, хотя поединок между ними не прекращался ни в реальности, ни в бреду, ни во сне, ни в бреду внутри сна.

А когда-то он мечтал окунуться в море любви, где на волнах, как маленький кораблик, качается ее улыбка…

— Кто тебя только что поцеловал? Кто она? — превращаясь в фурию, двухметроворостую мегеру, в атомный гриб грохотала она.

Дальше начиналась совершеннейшая ахинея, какая-то фрейдистская муть, которую не смогли бы растолковать и семьдесят создателей Септуагинты.

Садовский проснулся, словно от толчка поезда, тронувшегося в путь с разъезда без названия. И, прислушиваясь к своим ощущениям, к текущим по его жилам отравленным водам тяжело задумался над тем, что теперь и к чему все это — пустота и годы впереди, прошлое, которое уже ни к чему не приткнуть и такая же абсолютная никчемность настоящего. Пустыня в душе. Пустыня вокруг…

Что вообще может порадовать его в этой жизни — в ней было уже все.

Да, не так уж много их осталось, этих радостей. Во многой любови — многия печали. Экклезиаст этого не говорил, но наверняка сказал бы, додумав свою элегию до конца. Богатство? Денег должно быть ровно столько, чтобы о них не думать. Если их будет больше, то они завладеют всеми твоими мыслями и сожрут все твое время. Карьера? Пусть кроты роют землю носом. Выжигание по дереву, выпиливание лобзиком? Берегите лес — наше богатство. И нервы. Чревоугодие? Ложкой роем себе могилу. Алкоголизм? Тут есть над чем поразмышлять. Но если суммировать счастье винопития и хождение по мукам похмелья, то что в сухом остатке? Друг мой, так и до делирия допиться можно… Главное, выходя из запоя, вовремя вспомнить, что человек — это социальное животное. А Уголовный кодекс — это книга для всех, а не для узкого круга читателей. Есть еще мужская дружба. Однако если нет семьи, то имей хоть тысячу друзей — ты никчемен и убог. От мужской дружбы, даже самой крепкой дети не рождаются. Впрочем, как и от женской. Религия — королева иллюзий? Если долго жить верой она и все, что вмещает в себя Евангелие, Коран или Тора так