Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

народный говорок при подбежавшем по какому-то делу послушнике. Получив от отца Алипия напутственное: “А ну, дуй галопом коровью дрисню грести!” – послушник стремглав мчался на скотный двор, и мы снова слышали плавную речь о прелестях радостной и светлой палитры Огюста Ренуара.

Впрочем, для того чтобы почувствовать близкого тебе человека, не всегда обязательно, чтоб он был приобщён к миру искусства, с которым ты связан. И я с любовью и теплотой вспоминаю по сей день одного из молодых монахов, ставшего мне близким и сердцем, и душой, – звали его Евстафий.

Есть лица, при одном взгляде на которые на душе становится спокойно и радостно. Глаза их светятся такой добротой, что моментами кажется, кто-то неземной глядит на тебя. Такое лицо было у молодого иеромонаха, о котором я хочу рассказать и с которым нас связала в монастыре необычная дружба.

Возникла она для меня неожиданно. В один из вечеров, бредя в одиночестве по монастырской дорожке и погрузившись в свои мысли, я с удивлением обнаружил, что иду уже не один: рядом со мной молча идет стройный белокурый монах. “Моё монашеское имя Евстафий, – тихо произносит он. – А вас как зовут? Не Михаил?” “Да, Михаил”, – озадаченно отвечаю я. “Я почему-то так и подумал… А чем вы в обители заняты?” – “Я художник, иконы реставрирую”. – “Святое дело, богоугодное”, – убеждённо произносит он и умолкает, но продолжает идти рядом. И я чувствую, что мне, как ни странно, приятно, что этот незнакомый привязавшийся ко мне монах топает подле меня, нравится наше долгое молчание, нравится, что в этой монастырской тиши, где мы бредём, не открывая рта, какая-то беседа между нами продолжается. И даже почудилось на какой-то миг, будто мы не идём, а стоим и смотрим друг на друга и говорим о каких-то очень важных для нас вещах…

Евстафий провожает меня до кельи, где храпят старцы тихоновцы и посапывает во сне Лёва, улыбается и тихо растворяется в темноте монастырского дворика.

И в последующие дни, если у Евстафия и у меня случалось свободное после работы время, наши молчаливые прогулки продолжались. Разговоры об искусстве или рассуждения на религиозные темы казались мне не надобными. Да и у Евстафия, наверное, были свои причины для молчания. И лишь однажды он нарушил тишину, рассказав, что в монастырь пришёл после армии, где над ним изрядно поиздевались сослуживцы за то, что он носил на шее крестик и отказывался его снять. И безо всякой злобы и горечи он вспоминает: “Сержант кричал: «Рядовой Маркелов! Крест снимать будешь?!!» Я говорил: «Нет». И он мне – хрясть по зубам раз, хрясть ещё… А потом офицер приходит и тоже говорит: «Крест снимешь?» – и бьёт по зубам и сажает на гауптвахту. Через неделю выйду с неё, и опять: «Крест снимать будешь? Нет?!!» – и снова по зубам, и снова на губу”. Больше ни он, ни я не проронили ни слова. Но я всё явственнее ощущал, что этот худенький монах чем-то близок мне по духу. Но чем? – задавал я себе вопрос и снова осознавал, что иногда сталкиваешься с тем, что не всегда доступно твоему человеческому разумению.

Зачастую Евстафий удивлял меня каким-то восторженно-благоговейным отношением ко мне, которого я ну никак не заслуживал. Я был всего-навсего мазилкой, ищущим свой путь в искусстве и изрядно потрёпанным в психушках, надеющимся на исцеление, и, когда я с горечью делился с ним какими-то совершёнными мною промахами, проступками, неловкостями, коря себя за это, он начинал торопливо утешать меня: “Всё хорошо, брат Михаил. Не огорчайся, тебе это простительно, тебе это дозволяется”, – с непоколебимой уверенностью напоследок произносил Евстафий, делая ударение на слове “тебе”. С “дозволенностью” я был категорически не согласен, а восторженное отношение ко мне воспринимал как одно из свойств его души, преисполненной любви и доброты ко всем и всему, его окружающему.

Видимо, предчувствуя разлуку и понимая, что в этой жизни мы навряд ли когда-нибудь ещё встретимся и продолжим наши молчаливые прогулки, он захотел сфотографироваться со мной. В сырой крохотной келье, где он обитал, одел меня, несмотря на моё сопротивление, в монашеское одеяние, перепоясал поясом инока, надел мне на голову свой чёрный клобук. “Я ведь не пострижен, и не положено мне, наверное, в этом ходить”, – говорил я ему. “Уж кто-кто, а ты-то, брат Михаил, это можешь носить!” – с жаром отвечал мне Евстафий, и мы бредём в монастырский сад, где нас фотографирует молодой послушник. Фотография эта стоит у меня на письменном столе, а где сейчас светлый брат Евстафий, я не знаю.

Вскоре после нашего с Лёвой отъезда из монастыря он был послан с тремя другими монахами на Афон, где находился русский православный монастырь. До меня доходили слухи, что иеромонах Евстафий ушёл жить и молиться в одну из пещер, вырытых в горе; попасть в неё и выбраться оттуда можно было только по верёвочной лестнице. Просидев в пещере какое-то время, Евстафий вернулся, вроде бы принял схиму, вроде бы заслужил аскетическими подвигами отношение к себе как к святому. Вроде бы… Всё это были слухи, а что было в действительности, я не знаю. Но недолгая дружба осталась запечатлённой в моём сердце и душе на долгие-долгие годы, наверное, до конца моих дней. Иногда, когда мне вдруг случается бродить где-то в одиночестве, мне кажется, что рядом со мной молчаливо идёт худенький белокурый монах по имени Евстафий.

Шестьдесят лет спустя, в Греции, во время разговора с настоятелем Пантелеймонского монастыря на Афоне я выяснил, что Евстафий действительно провёл какое-то время в пещерах, был поднят оттуда по истечении определённого срока, принял схиму с именем Сергий, а через некоторое время обратился в какое-то из посольств и попросил политического убежища, ему оно было предоставлено, и он исчез с горизонта монастыря.

После этого разговора мне приснился сон, где я увидел бегущего к чёрным железным воротам Евстафия. На нём был ярко-зелёный подрясник, расшитый цветами, и монашеский колпак, тоже зелёного цвета и так же расшитый цветами. Он молотил по воротам и, когда ему открыли, побежал по дорожке к старинному особняку, стал стучаться в дубовые двери. Они отворились, и из них вышел старый монах в таком же зелёном облачении. Евстафий опустился на колени и громко крикнул: “Прошу политического убежища!” Старик его обнял и ввёл в здание. Ворота и тяжёлые двери закрылись, и я проснулся.

Монашеская братия

Состав монашеской братии был весьма разнообразен. Доживали свой век упомянутые мной старцы тихоновцы, были монахи из закрытых советской властью монастырей, было несколько молодых парней, избравших монашеский путь и надеющихся узаконить своё