Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

глаз многих россиян, но и на скудных бородёнках и усишках. На бритых физиономиях эти следы не так заметны, а в монастыре монахи делились на жидкобородых и густобородых. Антагонизма к жидкобородым не было, но всё же обладатели густой бороды вызывали у богомолок больше симпатий.

Монастырская братия тех времён хранила много тайн и неожиданных открытий. Некоторые старцы мылись в монастырской бане всегда в одиночестве, и только когда кого-нибудь обмывали после смерти перед отпеванием, обнаруживалось, что тело его обмотано длиннющей бородой, которую он скрывал от остальной братии. Это говорило о том, что монах принял постриг ещё в юные годы и что всю жизнь он свято соблюдал монашеский устав. Были случаи, когда кроме длиннющих бород, старательно спрятанных под подрясником, на теле находили и тяжеленные железные вериги, которые, судя по всему, эти подвижники носили с молодых лет. И прав был торговец тухлой рыбой из моей любимой оперы Прокофьева: есть в бороде и мужественность, и благородство, да пожалуй, и поэзия в ней тоже присутствует.

Коньяк по-архиерейски

Неожиданно мы с Лёвой приглашены к отцу Алипию на ужин.

Посередине большой комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, на котором были закуски и блюда, весьма отличающиеся от монастырской трапезы: хрустальные вазочки с чёрной и красной икрой, тарелки с аккуратно нарезанной осетриной и розовой сёмгой, кружки копчёных колбас, пироги и пирожки с разными начинками… Было от чего разбежаться глазам, а рту наполниться слюной. Правда, стоящие в центре стола коньячные и водочные бутылки меня слегка удивили.

Усевшись за стол, разглядываем обстановку. Стены увешаны старинными картинами, среди них узнаём крупнейших мастеров русской школы. У одной стены пара европейских резных шкафов и буфетов, явно не двадцатого века. Усевшийся напротив нас отец Алипий тыкает пальцем в висящие картины: “Это Левитан, справа Васнецов, а слева от него Лансере. Я ведь давно коллекцию картин собираю. Только вот Ренуара пока не могу найти!” – со смехом заканчивает он разговор.

Картины, роскошные закуски – всё вместе наполняло душу радостным чувством умиротворения. “Можно сначала попробовать вот это, потом немного этого, потом вот ту рыбу… или нет – вначале вот с той тарелочки”, – проносится у меня в голове. Увы, усладить желудки в тот вечер нам с Лёвой было не суждено. Но этот несостоявшийся ужин был для меня началом необычной школы, сыгравшей сложную, порой тяжёлую роль в моей жизни и, как считал отец Алипий, уготованной самой Судьбой…

“Сначала коньяка по-архиерейски, братья художники!” – весело объявляет отец Алипий и наливает в большущие хрустальные фужеры до половины армянский коньяк “Двин”, а подоспевший келейник доливает туда из алюминиевой кастрюльки горячее молоко. Отец Алипий протягивает нам тяжёлые бокалы, берёт свой и, осушив его, снимает бархатную скуфью и театральным жестом ставит перевернутай бокал себе на голову. “Вот так надо пить! Делайте, как я!” – командует он нам. Переглянувшись, мы начинаем вливать в себя эту огненную бурду. “Смелее, смелее, а ну, до конца, не отрываясь!” – подбадривает нас отец Алипий.

Я с трудом делаю последний глоток и чувствую, что пол уходит у меня из-под ног, всё завертелось перед глазами… Я бухаюсь на стул и перед тем, как отключиться, уткнувшись лбом в скатерть, сквозь туман успеваю увидеть Лёву, который с глупой улыбкой пытается поставить пустой бокал себе на голову…

Когда я пришёл в себя и приподнял со стола отяжелевшую и плохо соображающую голову, то увидел, что Лёва пробудился тоже и, видимо, с трудом пытается понять, что же с ним произошло. “Слабовато, художнички, пьёте! Я вот уже три бокала коньяка по-архиерейски выпил, и только аппетит разыгрался, а вас после первого разморило!” – услышал я насмешливый голос отца Алипия, с наслаждением уплетающего что-то из тарелки, стоящей перед ним. “Вкушать что-нибудь будете?” – спрашивает он. Какое там “вкушать”! Добрести бы до койки, бухнуться на неё и уснуть. Насилу поднявшись со стульев, вежливо отказываемся и, испросив благословения, бредём на неслушающихся ногах к себе в келью, не раздеваясь, падаем на солдатское одеяло и спим до утра мертвецким сном.

Дав нам несколько дней прийти в себя после первой пробы коньяка по-архиерейски, отец Алипий вновь приглашает нас на ужин. Идти немного боязно: а что, если снова придётся хлебнуть адского варева? Но хлебнуть его нам пришлось ещё не раз. Правда, во второй вечер нам с Лёвой удалось удержаться на ногах и даже поставить осушенные бокалы себе на голову. Но уже через минуту желудок каждого попытался извергнуть влитый в него коньяк по-архиерейски, и в ту же минуту перед моим носом возник здоровенный кулак отца Алипия и грозный голос произнёс: “Добро не переводить! В себе держать! Заесть сейчас надо!” С трудом подавив позыв к рвоте, начинаем пихать в себя что-то из роскошных закусок, которыми, как и в первый раз, заставлен наместничий стол, и постепенно увлекаемся. Особенно старается Лёвушка – за обе щеки уминает блюдо за блюдом, какие подсовывает ему смотрящий с одобрением отец Алипий.

Но, видно, наша утроба, привыкшая во время скитаний к весьма скромному меню, не выдерживает обилия вкуснот и начинает бунтовать. Мне удаётся сдержаться, а Лёва частенько выскакивает из-за стола и несётся в туалет, откуда возвращается бледный как полотно. “Не борец!” – с досадой произносит отец Алипий, глядя на несчастного Лёву.

Через час я с трудом веду ослабевшего Лёву, каждые десять шагов останавливаясь у каких-нибудь кустов. Неожиданно слышу знакомый голос монаха Евстафия: “Плохо, наверное, вашему другу, поведём ко мне в келью, она здесь рядом…”

Небольшая чистая келейка пахла ладаном, тепло светил огонёк лампадки, пара свечей освещала аккуратно застланную койку, на полу расстелен небольшой коврик. Брат Евстафий укладывает Лёву на кровать, ласково смотрит на него и вытирает лицо снятым с гвоздя полотенцем. “Скоро будет лучше”, – тихо говорит он погружённому в полузабытьё Лёве. И тут, к моему ужасу, Лёва изрыгает из себя струю блевоты, которая летит на одеяло, на коврик и на самого Евстафия. Запах архиерейского коньяка, побывавшего в желудке, мешается с ароматом ладана, и, не успев добежать до двери, я тоже извергаю из себя содержимое желудка. “Господи! Позор-то какой! Что же теперь делать?” – горестно думаю я, оглядывая испоганенную келейку этого чудесного монаха. И в следующий миг узнаю, что являет собой подлинное монашеское смирение, кротость и любовь. Вместо того чтобы хоть как-то проявить недовольство, Евстафий весь сияет чувством нескрываемой радости: “Хорошо-то как, брат Михаил! Вот и повод мне, грешному, прибраться, одеяльце постирать, коврик почистить, да и подрясничек уже давно тоже в стирке нуждался! Нет, право, как чудесно! И друг-то ваш какой хороший.