Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

На отце Нафанаиле лежала обязанность надзирать за послушниками и молодыми монахами, и, судя по его зловредной вездесущности, обязанность эту он нёс с превеликим усердием.

Монастырскую казну он охранял с неменьшим рвением, скупердяйствовал и негодующе кричал на просьбу выдать причитающуюся за работу плату. И надо было видеть его преисполненные ненавистью взгляды на толпившихся у дверей наместничьего дома попрошаек и на приезжающих из разных городов заморённых интеллигентов, рассчитывающих на материальную помощь добрейшего отца Алипия. Казалось, обладай казначей силой испепелять взглядом врагов, под окнами и дверями наместника лежали бы кучи пепла.

Отца казначея боялись и ненавидели, но отец Алипий ценил его за преданность монастырскому делу и абсолютное бескорыстие. К себе отец казначей был по-средневековому суров, ходил в одном и том же рваненьком подряснике, спал почему-то зачастую на холодной земле, ел поразительно мало, а ночами подолгу молился, запершись в своей келье. Не знаю почему, но этот худющий монах, облачённый в старенькое рваньё, вечно озабоченный, за всеми подглядывающий, высматривающий, вынюхивающий, чем-то напоминающий старого служивого овчара, мне нравился. Каким-то шестым чувством я угадывал в нём преданного всем своим существом не казне, не отцу наместнику, а тому, ради кого он принял постриг и начал служение.

Синьор Помидор

Среднего роста сорокапятилетний иеромонах, облачённый в тёмно-синий бархатный подрясник, из-под которого выпирало довольно солидное брюшко, перепоясанное расшитым матерчатым поясом. Толстенная круглая физиономия с реденькими усишками и жидкой бородкой соломенного цвета; на пучок волос, заплетённых в косичку, надета бархатная скуфья. Пухлыми ручищами, поросшими светлой щетиной, он кому-то постоянно машет, грозит, сжимая их в кулаки и отчаянно матерясь, – таков был в моё время отец Ириней, исполняющий должность эконома. За багрово-красный цвет и форму физиономии отец Алипий дал ему прозвище Синьор Помидор.

Со своими обязанностями Синьор Помидор справлялся, видимо, превосходно, потому что отец Алипий общался с ним как с близким человеком и соратником в нелёгком управлении монастырским хозяйством. Но однажды утром по монастырю разнеслась весть, что ночью отец эконом, выехав куда-то на монастырском грузовике, попал в дорожную аварию и находится в больнице. А на другое утро в местной газете была опубликована пренеприятнейшая статейка, в которой описывалось ночное происшествие и приводились весьма пикантные подробности, огорчившие отца Алипия и удивившие монашествующий люд.

Глубокой ночью монастырский грузовик столкнулся со встречной машиной, отец эконом врезался головой в лобовое стекло, и разбитые стёкла изрядно поранили ему лицо. Приехавшая скорая увезла беднягу в больницу, где в операционной ему наложили швы на порезы и привели тучного монаха в чувство. Милиция, приступив к осмотру повреждённых машин и выясняя причины аварии, обнаружила, что кузов монастырского грузовика был набит дорогими старинными коврами, которые, видимо, предназначались для продажи. А в больнице при описи одежды пострадавшего и содержимого карманов было найдено с десяток сберегательных книжек на имя гражданина Пономарёва Тимофея Ивановича, коим в миру именовался эконом Псково-Печерского монастыря отец Ириней. На вкладах лежала громадная по тем временам сумма.

И посыпались заказные злобненькие статейки с ехидными заголовками типа: “Вот оно, монашеское бессребреничанье!” “Сколько же денег может принести религиозный дурман?!” И зачастили в дом наместника мерзкие рожи из местного районного партийного комитета, а за ними – отъевшиеся милицейские чины. И все они, проведя пару-тройку часов за застольем у отца Алипия, выходили от него с благодушными улыбками и оттопыренными карманами. И вскоре всё утихло. Умолкли газетные писаки, вернулся из больницы с заштопанной физиономией отец Ириней, и жизнь пошла своим чередом. Снова разносилась по хозяйским дворам громкая брань отца эконома, густо приправленная непечатными словами, снова грозил он кому-то пухлыми ручищами, поросшими светлым волосом…

Многие монахи с ехидцей поглядывали на него, шептались на тему корысти, но я знаю, что не зря Синьор Помидор, деловитый и шумный отец Ириней, покоится рядом с усопшим отцом Алипием, у алтаря в “Богом зданных” пещерах. Ну а что касается сберкнижек и ковров, то нужно понимать всю сложность того времени. Чтобы хоть как-то сохранить и защитить церкви и монастыри от закрытия, помогать собратьям по вере, поддерживая их не только духовно, но и материально, приходилось, судя по всему, прибегать к различным уловкам, со стороны не всегда понятным. Ведь не к побегу же из монастыря с коврами и сберкнижками готовился отец Ириней, до конца своих дней служивший монастырскому делу, храня его уставы. И наверное, не только в Печерском монастыре заботливый отец Алипий оказывал помощь нуждающимся.

Светлый брат Евстафий

С монахами мы с Лёвой общались мало, жизнь в монастыре не располагает к беседам. Молитвы, службы, работа и за всем следящее и недремлющее око отца казначея отбивали охоту к болтовне. Да и, по правде говоря, мы с Лёвой чувствовали себя чужаками и среди старых, и среди молодых монахов и послушников. Не знали они, да и не нуждались ни в таинственных ландшафтах Иоахима Патинира, ни в загадочных образах Иеронима Босха, ни в сумасшедшем буйстве красок Ван Гога. Не слышали они, да и слышать им было уже не нужно ни звучания “Времён года” аббата Вивальди, ни божественных аккордов органной музыки Баха, ни “нечеловеческой”, по определению Ленина, музыки Бетховена. Путь, избранный ими, был теперь окрашен лишь молитвенными песнопениями, раздающимися под сводами древних монастырских соборов. Григорианские монотонные песнопения наверняка были любимы Бахом, но всё же он наполнил церковные своды иной музыкальной палитрой. Дух Творца требовал звучания новых гармоний, и Иоганн Себастьян Бах со своими сыновьями, и Людвиг ван Бетховен, и Вольфганг Амадей Моцарт, и иже с ними, и пришедшие после них были гениальными проводниками неиссякаемого Творческого Духа Всевышнего. И мы с Лёвой были уже приобщены к этому необъятному музыкальному разнообразию, к “метафизической эволюции” звукового мира. Хотя я прекрасно понимал, что, выпади мне судьба навсегда остаться в древней обители, молитвенные песнопения со временем заменили бы мне весь музыкальный мир…

Единственный, кто был нам близок по духу в этом монастыре, – наместник отец Алипий. Он знал и любил французских импрессионистов, из которых особенно отмечал Моне, Ренуара и Дега, рассуждал о мастерах итальянского Возрождения, естественно не забывая и великих зодчих Западной Европы, мог поделиться своими мыслями о Бальзаке, Золя и процитировать что-то из английской поэзии, вспоминал о своих занятиях в студии Митрофана Грекова, о дружбе с Георгием Нисским, которого он именовал Жорой. Он рассказывал нам о войне, о знакомстве в освобождённой Праге с чешским художником Яном Конупеком. Беседы эти велись в основном во время прогулок по монастырю, когда только я и Лёва сопровождали наместника. Неторопливая интеллигентная речь плавно лилась из уст отца Алипия и тут же менялась на