Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

какой! Прелесть!” – “Ох умён мой Петя, ох умён”, – обернувшись к попрошайкам, произносит отец Алипий. “Ох и умён! Ой да как умён!” – угодливо подхватывают попрошайки. “Ведь он сейчас смотрит на нас и думает: что за дурни притащились ко мне на двор и чего им тут надо?” – озвучивает мысли петуха отец наместник. “Ой как верно он думает, ой какой умница!” – нараспев тянут попрошайки, понимая только, что надо нахваливать петуха. Отец наместник вдруг поворачивается к попрошайкам, картинно кладёт руки на бока и грозным голосом спрашивает оробевших бабёнок: “Так вы, как и петух, считаете, что мы все дурни?! И отец наместник, значит, тоже дурень?! А? Что молчите?! А ну вон со скотного двора!” Перепуганные бабы что-то бормочут в своё оправдание, крестятся, кланяются и исчезают со двора. “Дурёхи!” – добродушно говорит отец Алипий и улыбается, глядя вслед улепётывающим попрошайкам.

Но как только мы выходим из ворот скотного двора, попрошайки снова окружают нас, зная добрый нрав отца Алипия. Понимая, что от них не отвяжешься, отец Алипий останавливается и выслушивает просителей. Все клянчат одно – деньги, но клянченье это отличается от цыганского. Те просто подбегают, хватают человека за одежду и громко вопят: “Дай денег! Денег дай!” Разумеется, я говорю о цыганских детях, о цыганятах. Наши попрошайки действуют по-другому.

Вот баба, явно пьющая, низко кланяясь, жалобным голосом: “Отец наместник! Коза с козлом издохли! Молоко детям надо. Что же делать-то мне? Не поможете? Козу бы с козлом купить!.. А?” Отец наместник серьёзным голосом: “А твой-то козёл где?” “Как где? Помер же!” – отвечает озадаченная баба. “Да я о муже твоём спрашиваю!” – поясняет отец Алипий. “Так нет у меня мужа-то, ни мужа, ни козла. Оба померли в этом годе”, – горестно вздыхает баба. Отец Алипий суёт ей в руку заранее приготовленный конверт с деньгами: “Вот тебе, баба, на козлёнка, а на козла и козу у отца эконома проси! И в следующий раз придумай что-то новое! Ведь ты мне, пьяная рожа, месяц назад про дохлых коз рассказывала. Пить надо меньше! Вон пошла”.

Место исчезнувшей пьянчужки занимает толстомордая бабёнка лет сорока. “Отец наместник! Сон я на днях удивительный видела! Наверно, пророческий! В синем небе вы, отец наместник, летите вместе с отцом экономом! А рясы на вас золотые! И развеваются, вот прямо так!” – и делает жест руками, показывая, как развеваются рясы во все стороны. “А под рясами что снизу увидела? Кальсоны? Или их не было? – нараспев спрашивает отец Алипий. И уже сердито: – На́ тебе пять рублей. И сны о наместнике и отце экономе запрещаю тебе видеть! Поняла?! Всё! До свидания!”

Наслушавшись о павших козах, коровах, поросятах и свиньях, о прохудившихся крышах и других выдуманных и действительных невзгодах и одарив кого бранью, кого советом, кого конвертом с деньгами, отец Алипий идёт к себе в наместничий дом, а мы возвращаемся в иконописную мастерскую, где до вечерних колоколов, возвещающих о начале вечерней службы, толчём в аптекарских фарфоровых ступах привезённую нами разноцветную глину.

Отстояв вечерние молебны, выходим из собора и бредём на вечернюю трапезу. Постная пища уплетается под монотонный бубнёж одного из монахов, читающего “Жития святых”. Некоторые эпизоды из жизни святых вызывают среди старых монахов лёгкие незлобные смешки. “И вот ночью возлегли они вместе в пещере, укрываясь от холода и диких зверей. Но проспали они невинно, ибо не было у них греховных помыслов”, – громким голосом вещает чтец. Старики наклоняются друг к другу, что-то бормочут посмеиваясь. “Уж так и не было?.. Ни у него, ни у ней?.. Хе-хе”, – слышу я краем уха. Отец наместник, иногда присутствующий на вечерней трапезе, но сидящий за отдельным столом, бросает грозный взгляд на шушукающихся и громко стучит ложкой о стол. Шутники затихают, а чтец уже читает об удивительных, непостижимых чудесах, творимых святой парой. Запиваем постный ужин грушевым квасом, приготовленным монахами, и отправляемся в сырую келью готовиться ко сну. “Прости за то, что я опивохомся и объядохомся, и будет постель эта мне не смертным ложем”.

Схимники

Итак, мы начинаем привыкать к монастырскому укладу. Утром быстрая трапеза, затем работа в мастерских, вечерняя служба с незабываемым суровым монашеским хором, после которого трудно привыкнуть к хоть и прекрасному, но с монашеским не сравнимому смешанному хору мирян. Ужин и сон до следующего дня…

Жизнь в обители бурлит с раннего утра. Монахи справляют службы, крестят детей, отпевают покойников, исповедуют причащающихся. Послушники чистят коровники, возят и колют дрова, готовясь к зиме. Поварская братия вместе с бабами солит, маринует огурцы, помидоры, капусту, которыми заполняют громаднейшие деревянные бочки, высотой метров десять, изготовленные, видно, ещё во времена Ивана Грозного. Отец наместник следит за всеми, шумит, орёт, кричит, командует и ежедневно принимает многочисленных визитёров в наместничьем двухэтажном доме с балконами на все стороны, которые служат ему наблюдательными постами.

Монастырь громадный, весь обнесён средневековыми стенами, которые восстанавливают монахи, владеющие опытом каменщиков. Работы, церковные службы – всё происходит на виду у посетителей. Но в подвальных помещениях монастыря, именуемых затворами, идёт иная работа – незримая, но важная не только для монашеской обители, но и для многих и многих живущих за её стенами, может, даже не подозревающих о её существовании. Работа эта духовная, и творится она монахами-схимниками, живущими в затворах и навсегда ушедшими из мирской жизни. Еду им приносили в затвор, а на монастырском дворе их можно было увидеть только в большие церковные праздники, когда молодые монахи бережно вели этих старцев в собор.

Схимников было немного, и самый почитаемый из них был слепой отец Николай. Мне посчастливилось однажды посетить его затвор, попросить благословления и приложиться к руке. Как сейчас стоит передо мной образ этого молитвенника: в белой рясе худющая фигура седобородого старца с белоснежными длинными волосами, сбегающими по плечам, тонкий лик с большими невидящими глазами, поднятыми вверх, тонкие кисти рук, обтянутые бледной кожей… Опустившись на колени, я поцеловал эту пахнущую ладаном руку, явственно ощущая в тот момент, что приложился губами к чему-то необычайному, нечеловеческому, неземному…

Отец Николай видел всё – и прошлое, и будущее. Кто-то из монахов хотел узнать у него неведомое, кто-то этого избегал. Но я отчётливо помню, как однажды был с отцом Алипием в пещерах, и он, указав на одну нишу, сказал: “А здесь я буду покоиться, а напротив – Синьор Помидор” (так отец наместник шутливо именовал монастырского эконома отца Иринея). “Ну что вы, отец наместник! Рано ещё о смерти думать! Вы на себя только посмотрите!” – стал горячо возражать я ему. “Был