Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази

Однако вернемся в электричку, не будем растекаться мыслею по тому самому древу; «повернемся лицом к электричке». «Отчего вы так наэлектризованы, друг мой». (Самоирония.) Перед уксусной фабрикой коротал век старый маленький паровоз. Кофемолка. Поворот скрыл и его тоже. В тот день мастера все как-то тянуло на сентиментальные, общественные воспоминания. У основания растущих, как грибы, зданий, заключающих в себе светлые, просторные квартиры удобной планировки, — полуразрушенные старые дома (Круди, известный венгерский писатель 1878–1933; и т. д.). Появились тени: «Для понимания современных проблем социализма, mon cher ami, нужно снова и снова пересматривать прошлое. В связи с прошлым возникают разнообразные вопросы. Литература — решение, взятие на себя обязательств, выбор, приговор. Или крестьянский вожак Дожа, или Вербэци.[58]Торг здесь неуместен! Здесь не может быть снисходительности, забвения, прощения! Каждый должен выбрать».

Жизнь тотчас же поставила его в пикантную ситуацию: пока они выходили из поворота, выезжали к шоссе на Сэнтэндре и собирались поворачивать на прямую перед Филаторигат, мастер мог выбрать. Если он тыркнется в сторону женщины, то может нечаянно потерять свой пятачок (на улице Элека Бенедека, когда двери открываются «наоборот», почти наверняка), если же в сторону на вид ни капли не привлекательного, приземистого, пыхтящего мужчины, тогда место наверняка останется за ним и солнце будет светить на ту половину лица, к которой прилегает не болящая часть лба. Мастер выбрал приземистого.

При движении переместилась и рука, и он носом ощутил, что сильно потеет. (Знаю, это не литературная тема, но мы увидим, чем его сияние привлекает такие низменно материальные — или в иных случаях: духовные — «вещи».) Собственный пот ему не казался отвратительным, мало того, наверное, ошибочно он вообразил себе, что: пот — мужской запах. «Друг мой, львиный запах». Его возможно понять с практической точки зрения, тяжелое детство оставило сильный отпечаток, а дезодорант вряд ли играл в те времена главную роль в жизни семьи… Однако теперь, вопреки этому, охваченный крайне чувствительной общественной чувствительностью, глубоко и сильно испытал, что он не просто сам по себе, а еще и — для других-то уж без сомнений — чужеродное тело, поэтому все же содрогнулся, почувствовав характерную влажность у себя под мышками. На нем была черная с оранжевым майка. «Отличная майка. Я в ней просто красавец», — сказал он как-то по секрету, на основе полученной от мадам Гитти информации. И материал неплохой, воздух пропускает, форму сохраняет. Зимой ее можно было носить несколько дней кряду. Однако кто носит зимой летнюю майку? Это опять-таки характерный поворот жизни.

Зажегся красный свет, электричка, трясясь, остановилась. В этот момент к нему повернулся Кальман Миксат — потому что маленький и приземистый был именно он — и спросил, который час. Спотыкаясь на «ах, да» и «вот еще», часто покашливая, он начал свою байку. О не очень приятном, надтреснутом голосе, изборожденном морщинами, некрасивом лице, свисающих, как у сома, усах (о них господин Марци чуточку позже сказал: «Что за ястребиные усы! Нет, у меня, у-у-у, будут усы как у моржа!»), постоянно сползающем галстуке заставляла забыть духовная красота. Склонный к полноте, приземистого телосложения, господин Миксат, чья по-татарски круглая голова почти без шеи («ишеинет») поднималась на широких плечах и которого однажды какой-то читатель спросил: «Эту новеллу вы написали с вашей фигурой?» — во время разговора преображался; его преображало внутреннее обаяние людей с богатой жизнью и богатой душой. «Который час?» Мастер сказал. Тот пыхтя поблагодарил. Господин Миксат потел и пыхтел сверх меры. Свистящее дыхание, постоянное покашливание — все это указывало на то, что мотор жизни, сердце и легкие, в нем пошаливает.

«Откуда-то я его знаю», — опустил мастер глаза с усталой дидактикой. «Квелый какой-то», — указал он на пульсирующий лоб. (А рядом с крепышом господином Миксатом это заблистало стократно усиленной правдой.) Новоиспеченный знакомый — знакомый незнакомец! каковыми являемся все мы — рассказывал размахивая руками, в красках. Мастер кивал. В колючих волосах господина Миксата выступили капельки пота, как поздний сорт сочных фруктов в конца лета, усы были пропитаны влагой («как трясина в Эчеде перед великой стройкой, закаляющей душу и сердце»), жилет его то топорщился, то собирался в гармошку и ходил туда-сюда, как фуникулер. Из нагрудного кармана выглядывал добродушный кончик сигары. (Точная стыковка сигары и нагрудного кармашка подействовали на мастера успокаивающе.)

Контролер попросил предъявить билеты. Он протянул ему проездной (на который он от своего института, где является интеллигентом с гарантированным рабочим местом за две тысячи семьсот в месяц, получает дотацию); господин Миксат ловчил до тех пор —»Ты великий прохвост!» — сказал ему как-то раз Кальман Тиса, — пока не пронесло: контролер узнал мастера и добровольно поцеловал ему ручки. «В воскресенье с кем играете?» — «С «Ниткой». — «Дома?» — «Там». — «Сильные они?» Мастер надул губы. «В прошлом году они нас сделали». Но в это время парень контролер со строгой миной уже стоял перед студентками; мастер, забавляясь, наблюдал сцену. «Недействителен», — сказал он маленькой черненькой («эдакая мир-дружба-жвачка»); взгляд парня переходил от гражданского к официальному, прямо как два соседних цвета радуги. Черненькая что-то протарахтела, на что контролер вернул проездной и продолжал стоять. «Неудачная была шутка», — заметил он кисло.

Мастер — перескочив через собственную боль — взглянул на господина Миксата. Двое мужчин заговорщицки переглянулись. Мастеру в нос ударил дружески выбивающийся изо рта господина Миксата смешанный запах вина и сигар. Пухлые щеки и подбородок оказались чуточку поросшими щетиной, немного выпученные глаза «были окружены двойным рвом», наподобие крепостного.

Мастер почувствовал в себе внезапно писательскую жилку. «И выглядывает из терема Дашенька прекрасная и дуб в придачу». За ассоциацию несут ответственность налитые кровью глаза господина Миксата, ну, и образованность, происходящая от начитанности. «На высоком дубу, да сухой веточке высокого дуба, сидит-посиживает кукушка. Кукушка! Кукушка! Налево путь держи, девочка!» Из уголков глаз господина Миксата спускаются толстые складки, мясные холмы, у щек они расходятся в разные стороны — как намыв медленно текущей реки, — подпирая сами щеки, точнее, становясь с ними единым целым. Теперь они блестели от жары. «Пошла Дашенька налево. Вдруг, откуда ни возьмись, как выскочит, как выпрыгнет Мишка-медведь, полным именем Михаил Иванович. Сагреб Дашу в охапку и был таков».

Электричка только теперь подъезжала к остановке «Филаторигат». Вероятно, заступила новая смена — стояло множество женщин перед крошечным угрюмым зданием станции. «О, эти легкие платья», — вздохнул мастер и увидел, как небритый, пахнущий вином старик рядом с ним ищет глазами женщин. «Ух, ты ёкэлэмэнэ!» — мотнул Миксат головой в сторону высокой женщины; в руке у женщины была авоська, под мышками, по краям проймы, почти параллельно с проймой бледнел небольшой полукруг. «Соль выступила». Черные тяжелые волосы неподвижно спадали вниз, подобно замерзшему Ниагарскому водопаду. Глаза она не красила, а вот ногти были уродливо красными. Все же нет ничего прекраснее естественности, неспа?![59]Господин Миксат говорил, наблюдая за женщиной.