Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази

«Она красива, прямо как распустившаяся роза. И зовут ее как-то в этом роде. Роза Пшеницкая или Кирпицкая. Как она умеет подрагивать, покачивать бедрами, Боже мой! Каждый мускул играет, раззадоривая мужские взоры. Видишь, сынок высокая, прямая, как лилия, а каждая линия у нее все-таки округла, как будто живописец писал». Из авоськи торчала газета «Эшти Хирлап», а сквозь сетку просматривался сдавленный стаканчик йогурта. «Эшти Хирлап», йогурт», — произнес тяжелым от головной боли языком мастер. Роза Пшеницкая (или Кирпицкая) направилась сначала сюда, потом туда; вероятно, ситуация, сложившаяся у одной двери, была предпочтительней, чем у другой. Кальман Миксат взволнованно проталкивался, потому что и для него одна дверь была предпочтительней другой. (Вопрос теперь и т. д.) Писательская жилка мастера вновь ударила, как молния. (Как молния в родительский дом. «Бумм», — сказала как раз проводившая там время Донго Миточка и рассмеялась. «Пять тысяч», — сказал частник и высказал свое почтение матери мастера. «Эти!.. — махнул он рукой. — Только болтают много, я извиняюсь, а народ, мое почтение, недоволен». И хотя в случае с матерью мастера — которая слегка реакционно настроена [в отличие от отца!] и по личным причинам терпеть не может коммунистов, — эти слова упали на благодатную почву, все-таки женщина тоже была крайне недовольна. «Такие деньги, Боже мой!» На более поздней стадии женщина так и «вскипела»: «Сынок, я с тобой никогда не ругалась, но это сейчас же сотри». — «Что мне стирать?» — сказал он с плутоватой улыбкой, сделав невоспитанный жест. «Сотри это, потому что с тех пор, как вижу, что и они точно так же стареют, как я, посмотри на старого Точку, я совершенно успокоилась. И еще мне сказали, что Атилла Йожеф был тоже коммунистом…»)

Возвращаясь к жилке: «На высоком дубу, на сухой веточке, сидела-посиживала птица-кукушка. Кукушка! Кукушка! Направо путь держи, девочка! Пошла Машенька направо. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочил, вдруг, откуда ни возьмись, как выскочит, как выпрыгнет Мишка-медведь, полным именем Михаил Иванович. Сагреб Машеньку своими лапами и был таков. И давай с ней бежать».

27 «Я, например, хоть миллион лиц увижу, все равно самой красивой буду считать Гитту Реен», — «Дорогой мой». — «Хорошо с тобой вместе жить». МАСТЕР И ГИТТА — не будем, однако, говорить пошлостей.

28 Крайние делали передачи, а центровые, набрасываясь на мяч, старались направить его в сетку. Он долгое время качал своей благородной головой: «Чтобы движущийся мяч… очень трудно… очень трудно». Вначале он делал попытки и озабоченно промазывал. Господин Эжен, кладовщик, — у которого со славным гоподином Арманом были натянутые отношения — отпустил господину Миксату в кредит бутылку пива «Кэбаньаи». «Холодное, как из погреба», — засмеялся крошечный господин Эжен (в смысле, что в погребе тепло, — и в этом соль шутки). Большой палоц посасывал пиво, наблюдая за мастером, который с пяти метров попадал почти по всем спасованным мячам подряд. Кладовщик больше пива не дал. «Хватит, папаша». Господин Эжен был маленького роста, но решительного характера. (Примерно в это время всплыли некоторые проблемы, и решительность господина Эжена проявилась и в этом случае, что — в переносном смысле — привело к кровавым схваткам между ним и господином Арманом. В зараженном воздухе обязательно развивается необоснованная подозрительность и клеветничество. Суть дела заключалась в нехватке средств.)

Господин Миксат помахал мастеру рукой на прощанье. «Коктейль-бар?» — крикнул он, труся за укатившимся мячом. Великий мастер анекдотов, который во время оно[60]с ошеломляющей резкостью высказал свое мнение в адрес правительства, и партии, чей инстинкт реалиста, живое чувство справедливости уберегли от вступления на путь разочарованных, потерявших надежду, на чьей душе камнем лежала вызывающая тревогу безвыходность эпохи, однако даже в одетом броней цинизма, стареющем писателе скрывалось прекрасное бесстрашие непохожести времен его молодости, и об отношениях которого с Кальманом Тисой буржуазное литературоведение создало легенду (да, потому что таким образом оно хотело обезоружить его едкую критику: ведь как может быть беспощадным сатириком общества господ человек, который на террасе виллы Йокаи в швейцарских горах чуть ли не каждые субботу и воскресенье смотрит, как Тиса играет в карты), так вот, этот человек пожал плечами и жестом ответил занятому тренировкой мастеру, что «он еще опрокинет где-нибудь пару рюмашек». Он кивнул, затем внимательно выслушал, в чем состоит следующее упражнение; наступила очередь так наз. игрового упражнения, однако он, как всегда, его не понял. «Не сердись, ива, не понимаю я». В ответ на это ему стали объяснять, медленно, как детям. «Стоило тебя посылать учиться, приятель».

29 «Однако, дядя Кальман!»

30 «Кто этот говнюк?» — спросил господин Дьердь небрежно (а ведь господин Дьердь знает всех, ну просто всех), смотря как бы сквозь мастера, в то время как руки его двигались с молниеносной быстротой: он быстренько вымыл стакан, кивнув стоящей рядом с мастером и его спутником мамаше. «Двести красного, так, радость моя?» А «Да, да, золотой мой, только тридцати филлеров нетути». Старуха смущенно переминалась с ноги на ногу. Черное, грязно-ветхое пальто из болоньи висело на ней, образуя крупные складки, и лишь на согнутой спине натягивалось. «Как несчастная ведьма». (Мастеру, с точки зрения внешнего вида, она напоминала его бабушку. Только этой старухе «явственно не хватало сил». Но и его бабушку прошедшее время так же согнуло. Она превратилась в черную крестьянку, и она тоже — добрая ведьма. Когда, сгорбившись, смотря теперь уже только в землю, с почти непостижимой для мастера скоростью, она семенила по маленькому селению, сквозь щели между одинаковыми домами, по улице, с ней очень почтительно здоровались. Неспроста. И всегда бывало очень забавно, когда какому-нибудь и не всегда, может, надутому западному туристу она на одном из мировых языков объясняла дорогу.) Господин Дьердь весело взглянул на мастера. «Так нетути! Ничего, мамаша, завтра занесете». Но за это время старая женщина уже схватила дрожащей рукой стакан, секунду держала перед собой, а потом в мгновение ока выдула вино; пробормотала что-то господину Дьердю и рванулась на улицу. «Адью, уважаемые дамы, адью», — произнес знаменитый шинкарь ей вслед.

«Кто этот говнюк?» — кивнул он снова в сторону чрезвычайно скромно, но плотно стоящего рядом с мастером господина Миксата. «Извини, дядя Кальман», — опустил он значительно глаза, а потом тем же манером зыркнул на господина Дьердя: «Не все ли равно? Приятель, кто угодно». — «Два пива?» — «Два пива», — сказал он младшему брату, переполняясь определенным чувством.

Много ли, мало ли времени прошло, и вдруг он — почему, а почему бы и нет — подумал, что может позволить себе (вследствие гнетущего чувства ответственности и жажды знаний), и поэтому, поставив на металлическую стойку свою кружку и вытерев — как Рука тучи с горных вершин — с носа пивную пену набросился на Кальмана Миксата, которому (однако) мастер был явно по душе. (Далее ирония Эстерхази несколько бледнеет. Случайно ли это? Звездный знак намеренности или временное обесточивание дисциплины? — О, о, сказали солдатики в витрине.)