Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

корежа свои романы и фальсифицируя историю. Приняв образ царя Ивана IV в интерпретации историка, Сталин не видел себя в тех обличьях, которые ему предложил Толстой (трагическая любовь к царице, павшей жертвой боярского заговора) и Эйзенштейн («Гамлет» на русском троне, преодолевший в себе те сомнения, которые сгубили принца датского).

Ни одно из сталинских замечаний, написанных на тексте пьесы, Толстому не стали известны, поскольку ни одно из них в дальнейшем не было учтено писателем. Эти поправки очень легко можно было внести в текст, но Толстой о них не знал, а потому этого не сделал. Не вспоминал о них и вождь, хотя работа над пьесами продолжалась. Конечно, Толстому в общих чертах передали содержание записки Щербакова, возможно, передали устно, но полностью, скорее всего, граф своими глазами ее не читал. Кроме того, он не мог не понять, что разгромная статья Храпченко в газете «Литература и жизнь» могла появиться только по указанию вождя. По смыслу, а местами и близко к тексту статья Храпченко следовала записке Щербакова. На эти замечания, согласованные со Сталиным и идущие от него, Толстой и ориентировался во время дальнейшей работы над пьесой. Братья по творческому цеху, писатели и театральные деятели, кто с любопытством, кто с сочувствием, а кто и не без злорадства встретили неожиданный поворот в судьбе удачливого Толстого. Известный драматург сталинской эпохи и близкий приятель С. Эйзенштейна Вс. Иванов записал в дневнике: «Все, кто проходят мимо, спрашивают друг друга о том, как реагирует Алексей Толстой на статью Храпченко, где он обвиняется в искажении образа Ивана Грозного»[365]. Несмотря на то что и в записке Щербакова, и в статье Храпченко говорилось не только об отказе ставить пьесу, но и о запрещении ее издавать, Толстой не впал в уныние, тем более что некоторые театральные деятели и актеры, успевшие с ней познакомиться, продолжали выражать драматургу свое восхищение. Сохранилось письмо В.И. Немировича-Данченко, написанное Толстому в июне 1942 г.: «Храпченко сказал мне (по телефону), что Ваш «Грозный» пока что от постановки отклонен. С двойным чувством пишу я это письмо: и какого-то соболезнования, и определенно улыбчивой надежды, что не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Храпченко сказал еще, что есть статьи с указанием причин отклонения пьесы. Я этих статей не читал. (Скорее всего речь шла о статье самого Храпченко. – Б.И.) Но я так много думаю о Вашем «Грозном» и так увлечен исключительными его качествами, что имею свое собственное крепкое суждение…»[366] Далее он отмечал великий талант драматурга, «выписанность фигур» и ряд сцен, которые «превосходят все, что им до сих пор написано».

Приглядимся чуть внимательнее к забракованному Сталиным первому варианту пьесы Ал. Толстого «Иван Грозный» (1942 г.). Почему он решительно запретил ставить ее на сцене? В ней 9 картин, 25 действующих лиц, массовка и всего два главных действующих лица: царь и царица. А если уж быть совсем точным, то это пьеса одного героя (царя), а значит, и одного актера. И хотя исследователи творчества Толстого в последующие годы отмечали, что автор пользовался значительным количеством исторических сочинений и источников, из текста данного варианта пьесы этого не видно. Автор явно спешил, у него были конкуренты, и не только С. Эйзенштейн, но и писатели, и драматурги второго эшелона (В.И. Костылев, В.А. Соловьев). На освоение эпохи Петра Великого Толстой затратил годы и даже десятилетия, а в случае с «Иваном Грозным» пьеса была написана за считаные месяцы. Я думаю, автор воспользовался своими школьными знаниями (окончил реальное училище в г. Самаре) и почерпнутыми на занятиях Петербургского технологического института. (Специальных исторических или гуманитарных знаний у него не было.) Использовал несколько литературных клише а ля Шекспир («Гамлет», «Отелло» и др.), Пушкин («Борис Годунов»), прочитал переписку Ивана IV с князем Курбским, для того чтобы окунуться в музыку языка эпохи и процитировать несколько эпистолярных строк, взял красочные факты из записки опричника Генриха Штадена, да и те исказил. Возможно, привлек кое-что еще, перемешав с хорошо известными датами и событиями, а если и их не хватало, то придумывал новые события, для того чтобы разукрасить страдания царя «за землю русскую», из-за измены «холопей» (князя Курбского, попа Сильвестра, окаянных бояр…) и т. д. Во всю эту смесь была погружена «знойная» любовь царственной пары, вспыхнувшая после рекомендации царю «чудной юницы»: «В штанах широких девка, глаза – больше, чем у коровы, наряжена пестро – чистая жар-птица»[367]. И если у Эйзенштейна выбрана в качестве героини первая и, судя по источникам, действительно любимая жена Анастасия Романова, которую, как подозревал Грозный, отравили, то Толстой сознательно избрал в качестве героини вторую, кавказскую жену Грозного, на которую не покушались, но автор и ее решил извести ядом. Так Толстой допустил, казалось бы, чересчур прямолинейный намек на «кавказский след» в истории России: Грозный – Темрюковна – Сталин. Он даже вполне достоверное исламское воспитание юной Кученей (в крещении – Марии) несколькими фразами ловко «переквалифицировал» в христианско-грузинское: «Марья (с гордой усмешкой). Я в Мцхете в монастыре училась книжному искусству и многим рукоделиям. В Тбилиси при дворе грузинского царя мне подол платья целовали… А тебя мне слушать скучно»[368]. Но это только видимость объяснения неудовольствия вождя пьесой; не с этим была связана причина запрета, хотя именно на нее указывают многие авторы.

Пьеса начинается с болезни Ивана Грозного и осуждения боярами жесткого стиля правления царя и намерения передать трон его двоюродному брату, слабоумному князю Старицкому. Во второй сцене появляется духовный главарь боярской «оппозиции», будущий митрополит Филипп Колычев, за ним Васька Блаженный, которого Толстой вводит в пьесу в качестве представителя «простого» народа, разоблачающего козни «оппозиции». Образ Василия очень примитивно списан с пушкинского юродивого из «Бориса Годунова» – даже обыгрывается знаменитая сцена подаяния «копеечки» (у Толстого это сцена подаяния «денежки» от блаженного и ответного подарка – царского кошеля с приличной суммой). Все для того, чтобы по ходу пьесы юродивый не только проговорил несколько слов в защиту простого люда, но и успел заслонить царя своим изможденным телом от предательской стрелы боярского наймита западноевропейского происхождения. В этой же сцене мелькает ближний опричник Федор Басманов: «красивый, ленивый юноша, с женскими глазами»[369]. Есть и другие, явные намеки на гомосексуализм Грозного, чего Сталин терпеть не мог в положительных, как он сам, героях; другое дело «враги народа», сексуальные пристрастия которых обсуждались на публичных процессах и в широкой печати. Третья картина посвящена любви будущей «орлицы», т. е. Марьи, и «Орла», т. е. царя. Вот на каком уровне и каким языком общается