Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

Толстой к этому времени познакомился со вторым изданием книги Виппера или с одним из докладов, во время которых историк декларировал сходные характеристики. Как и когда это произошло, неизвестно, но, по крайней мере, писателя не было на упомянутом ранее выступлении Виппера в Институте истории в Ташкенте летом 1942 г.; присутствие академика Толстого обязательно бы зафиксировали в общем списке участников заседания. Никто не вспомнил и о присутствии почтенного и очень приметного Виппера на чтении первого варианта пьесы Толстого там же, в Ташкенте, и в тот же год. Скорее всего Толстой внимательно прочитал второе издание книги Виппера, в заключительной части которой как раз говорилось о записках о Московии немцев Штадена и Шлихтинга, как новых источниках, неизвестных историкам XIX в. Там же давались характеристики русскому народу.

В заискивающих письмах вождю автор очень вольно обращается с фактами своей биографии и с историческими фактами вообще. Он вновь заявляет, что пьеса, начатая в Зименках, она же есть первая часть драматической дилогии, т. е. «Орел и орлица», а мы знаем, что это не так. Он пишет льстивый панегирик русскому народу, не имеющий отношения к содержанию пьесы, в которой народа нет, но прямо следующий курсу, круто взятому накануне войны на возвеличивание «старшего брата», даже за счет искажения и утрирования исторических фактов. Как известно, начало истории Древней Руси (государства, а не народа) едва превышает тысячу лет. Истоки русского народа, как и любого другого восточнославянского, теряются в веках, но никак не могут быть отнесены к началу новой эры. Откуда Толстой взял, что «до времени» русский народ созревал «под неприглядной внешностью»? Что он имел в виду? Лапти, сарафаны, косы до колен, бани «по-черному» и хороводы? Все это были литературно-пропагандистские красивости и штампы, а ему очень хотелось подольститься к Сталину, который накануне войны лично заправил пропагандистскую машину великорусским самолюбованием. Отсюда и псевдоличностные характеристики различных химер, не имеющие отношение к реальности, о чем я уже писал[380]. Но Толстой на этом не останавливается, он находит в личности Грозного «сосредоточие всех своеобразий русского характера». Не могу даже предположить, с каким чувством Сталин читал эти строки. Удовлетворения? Рассчитывал ли он на такой эффект от своей затеи с «исторической реабилитацией» царя, прославившегося особой жестокостью, чего он сам никогда не отрицал? Он скорее примеривал образ царя на себя самого, чем на русский народ, и ему нужен был жестокий, но по необходимости, а не добренький, «либеральный» царь, чтобы оправдать необъяснимую для современников свою жестокость к тому же народу. И последнее, что хочется отметить, читая письмо Толстого через 73 года после его отправки. Он пишет: «В «Трудных годах» я не насиловал фактов, а шел по ним, как по вехам, стараясь понять их смысл, стараясь выявить их причинность, утерянную или искаженную историками 19 в.». В новой пьесе Толстой действительно не насиловал исторические факты, но только потому, что там их нет. Толстой плюнул на достоверность и написал литературное произведение «по мотивам» истории царствования Ивана Грозного… С исторической точки зрения вещь получилась ложная, но способная захватить неискушенного читателя в качестве одной из литературных интерпретаций «страстей человеческих». Герои этой пьесы имеют такое же отношение к реальной жизни второй половины XVI в., какое отношение имеют, например, герои пьесы Альберта Камю «Калигула» к древнеримским героям. Толстой наконец-то выполнил поставленную задачу: он создал реабилитационную вещь, но художественными средствами – с помощью литературных образов, эмоций, конструирования сценической реальности. На особенность творчества Толстого обратил внимание еще Илья Эренбург. Тот самый, который способствовал его возвращению на родину, с кем он расходился на годы, а потом мирился. Эренбург – поэт, писатель и публицист, всегда безукоризненно одевавшийся, такой же, как Толстой, советский агент влияния, как и он участвовавший в литературно-политических делах, поддержанных Сталиным, и кому Толстой за глаза дал обидное и глупое прозвище «Эренбрюки». (Бунин дал Толстому более точную кличку – «верблюжья голова».) Спустя годы Эренбург писал: «Он необычно точно передавал то, что хотел, в образах, в повествовании, в картинах; а думать отвлеченно не мог: попытки вставить в рассказ или повесть нечто общее, декларативное заканчивались неудачей. Его нельзя было отделить от стихии искусства, как нельзя заставить рыбу жить вне воды»[381]. Сталин раз за разом принуждал Толстого жить вне привычной стихии, окунаться в псевдоисторию, и писатель с готовностью ему служил, но инстинкт большого художника принуждал возвращаться в комфортный литературный мир. Сталин этого никак не мог понять и упорно продолжал загонять выдающийся талант писателя в пропагандистское стойло.

Судя по следующему письму Толстого, Сталин ответил ему на первую посылку серией очередных замечаний, после чего автор лихо отрапортовал об исполнении:

«16 октября 1943 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я переработал обе пьесы. В первой пьесе вместо четвертой картины (Курбский под Ревелем) написал две картины: взятие Грозным Полоцка и бегство Курбского в Литву. Во второй пьесе заново написаны картины – о Сигизмунде Августе и финальная: Грозный под Москвой. Отделан смыслово и стилистически весь текст обеих пьес; наиболее существенные переделки я отметил красным карандашом.

Художественный и Малый театры с нетерпением ждут: будут ли разрешены пьесы.

Дорогой Иосиф Виссарионович, благословите начинать эту работу.

С глубоким уважением

Алексей Толстой»[382].

Иосиф Виссарионович Алексея Николаевича опять не благословил и через полтора месяца, вдогонку уже второму письму, было отправлено третье:

«24 ноября 1943 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович,

Уже после того, как я послал Вам обе переработанные пьесы – мне пришлось в первой пьесе «Орел и орлица» написать еще одну картину, чтобы конкретнее выступила линия противной стороны, – феодалов и Курбского.

Таким образом, в первой пьесе, которую я сейчас посылаю Вам в последней редакции, вместо четвертой – выброшенной – картины сейчас – три новых картины: 4-я, – взятие Грозным Полоцка, 5-я, – княжеский заговор в Москве, связанный с Курбским, и 6-я, бегство Курбского.

В остальных восьми картинах, в соответствии с новыми картинами, усилена и заострена линия абсолютизма Грозного. Пьеса, мне кажется, выиграла от этих переделок и в исторической правдивости, и в усилении роли самого Грозного. Художественный театр, Малый московский и ленинградский Большой драматический очень хотят приступить к работе. Но пьесы пока еще не разрешены к постановке и печати. Помогите, дорогой Иосиф Виссарионович, благословите начать работу в театрах, если Вы согласитесь с моими переделками.

С глубоким уважением

Алексей Толстой»[383].

На этот раз – «благословил». Возможно, патрон решил, что достаточно помучил писателя за давнюю дерзкую самодеятельность, когда он чуть ли не сам себе назначил очередную Сталинскую премию за первый, очень несовершенный вариант пьесы? Но