1812. Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

— Вы слышали, верно, о манифестах, призывающих к созданию народного ополчения? — говорила Катрин. — В Москве, сказывают, они произвели огромное впечатление, но здесь многим не понравился их сдержанный тон. Де Бонапарте не был разруган, как положено. Некоторые опасаются, что его величество может пойти на мирные переговоры с французами.

— На переговоры?! — ахнула Ольга. — Но это невозможно!

Все знали, сколь недовольно общество как заключенным несколько лет назад унизительным Тильзитским договором и последовавшей за ним континентальной блокадой, разорявшей страну, так и самим поведением Бонапарте, обращавшимся с Россией, словно господин с холопом. Если сейчас — когда французы заняли столько западных земель России — будет предпринята попытка заключения мира с Францией, то последствия этого шага могут стать для государя весьма нежелательными.

— Судя по всему, его величество к тому не склонен, — Катрин пожала плечами, показывая, что удивляться ничему не приходится. — На место Барклая-де-Толли прочат графа Кутузова, поскольку все страшно возмущены отступлением наших армий, военного министра кто во что горазд обвиняют в измене. Кутузов выбран начальником петербургского ополчения, государю же все равно придется кого-то назначать в руководство объединенных армией, поскольку Багратион с Барклаем вместе не уживутся.

Обсудив военные дела, дамы заговорили о светской жизни в Петербурге, поведав Докки новости столичного общества последних месяцев.

— Работают театры — ставят нечто очень патриотическое, и все валом валят на какую-нибудь трагедию вроде «Дмитрия Донского». Французский театр, напротив, пустует. Кстати, сейчас здесь находится мадам де Сталь проездом из Москвы. Наши шутники утверждают, что стоило ей лишь появиться в России, как Бонапарте последовал за нею сюда. Ее принимают в салонах, хвалят в лицо, а за глаза, по обыкновению, обвиняют в безнравственности и легкомыслии, сравнивая ее известность с Коцебу: мол, оба популярные писатели, но оба не стоят того, чтобы ими восхищались.

Докки невольно улыбнулась, осознавая, как ей не хватало общения с подругами.

— Я очень рада, что вы вернулись, — будто угадав ее мысли, сказала Ольга. — Ужасно соскучилась по вашему обществу и вашим вечерам, которые, как все надеются, возобновятся.

— Чем еще заниматься в Петербурге, если не наслаждаться беседами с интересными людьми? В Вильне, увы, все разговоры сводились к обсуждению потенциальных женихов, их чинам да состояниям.

— Для Мари с Алексой, верно, это были самые занимательные обсуждения, — предположила Катрин.

— Вы угадали, — рассмеялась Докки.

После ухода Ольги и Катрин она еще долго сидела на месте, уставившись в одну точку, растревоженная разговорами о Палевском. «Интересно, знает ли о том Швайген?» — рассеянно думала она, не столько вспоминая беседу с подругами, сколько Палевского, мучительно желая оказаться рядом с ним и завидуя всем тем, кто мог в эту минуту видеть его и слышать.

Ее раздумья прервал дворецкий, возникший в дверях библиотеки.

— Госпожа Воропаева, — доложил он.

— Проси, — обреченно кивнула Докки. Ей вовсе не хотелось видеться с Мари, но было невозможно не принять ее.

— Chèrie cousine! — воскликнула Мари, едва появившись на пороге, и с распростертыми объятиями поспешила к Докки. Та приняла ее весьма холодно.

— Чем обязана? — баронесса показала гостье на кресло, сама присела напротив — на диван.

— Но, chèrie, ты же понимаешь, как я скучала по тебе и как рада вновь с тобой свидеться, — обиженно поджала губы Мари, почувствовав изменившееся отношение Докки. — Надеюсь, ты забыла ту нашу небольшую размолвку в Вильне? Я вовсе не хотела тогда тебя обидеть — напротив, я переживала за тебя и хотела помочь. Хотела как лучше.

— Неужели? — насмешливо подняла брови Докки, но Мари, не заметив иронии в голосе кузины, с жаром продолжила:

— Мне ужасно жаль, если ты тогда уехала в обиде на меня. Но это все Алекса! Она вела себя недостойно, и я это потом поняла, когда они объединились с Жадовой и начали плести свои отвратительные интриги. Ну, ты же знаешь эту Жадову!

И Мари торопливо, словно боясь, что не успеет высказать все, что хотела, затараторила о том же, что уже описывала в своем письме и что, судя по всему, до сих пор волновало ее: о нестерпимой обстановке в Вильне, сложившейся после отъезда Докки, об интригах и сплетнях, дележе женихов и так не вовремя начавшейся войне, которая разрушила все ее планы.

— По дороге в Петербург мне приходилось терпеть бесконечные поучения Алексы. Она вела себя так, будто чуть не из милости взяла нас с Ириной с собой в дорогу, — жаловалась она. — Когда же я не выдержала и напомнила ей, что карета моя, а лошади принадлежат тебе, она надулась и заявила, что это упряжка ее семьи, и я не имею к ней никакого отношения.

«Как я могла так долго не замечать, что Мари столь недалекая и мелочная женщина? — думала Докки, с трудом вынося трескотню кузины. — Нет, я понимала, конечно, что она неумна, порой завистлива и навязчива, но я жалела ее и была привязана к ней. И считала, что и она дорожит нашей дружбой, пока… пока я была нужна и не переходила ей дорогу…»

Мари же, перечислив все трудности дороги в условиях войны и в компании «этой вздорной» Алексы и ее невоспитанной дочери, стала рассказывать, как защищала свою любимую кузину от нападок невестки и притязаний той на имущество Докки.

— …я ей и говорю: Залужное вам не принадлежит, а она чуть не в крик: оно обещано в приданое Натали!

«Ах вот еще почему все проявляли такое беспокойство по поводу судьбы этого поместья», — догадалась Докки. За всеми событиями она подзабыла, что ее родные рассчитывали получить Залужное в приданое Натали, упирая на то, что у Докки нет детей, что племянница — ее единственная наследница, а имея собственность, та сможет сделать удачную партию. Докки отвечала уклончиво, но про себя склонялась к мысли, что вполне может поступиться Залужным, если у Натали появится достойный жених, который сумеет правильно распорядиться столь весомым приданым. До замужества племянницы она не собиралась передавать имение родственникам, иначе, попав в руки Мишеля, оно скорее всего тут же будет заложено.

Было очевидно, что кузина нарочно упомянула этот разговор с Алексой о Залужном, чтобы настроить Докки против невестки, считающей передачу полоцкого имения ее дочери делом решенным. Мари отчаянно завидовала Натали, которой достанется целое имение, в то время как в приданое Ирине была обещана лишь некоторая денежная сумма.

— Когда же они узнали, что Залужное под французами, а о тебе ни слуху ни духу, — продолжала бубнить Мари, — то начали подсчитывать, что получат в наследство. Я как раз встретила твою невестку на Проспекте в ювелирной лавке. Они с Натали присматривали себе дорогие украшения, и Алекса так, между прочим, сказала, что разорение Залужного по сравнению с остальным твоим состоянием — невеликая потеря.

«А что ты делала в ювелирной лавке, когда у тебя не было денег даже на поездку в Вильну? — с раздражением подумала Докки. — Тоже решила присмотреть драгоценности, которые сможешь купить на наследство от меня?»