Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

— Направление движения корпуса определяется не противником, — упрямо проговорил Мамонтов. — Не-ет… Это величайшее заблуждение. В чистом поле цепочка окопов никогда не сможет остановить конницу. Краскомы делают ставку на это, и, если желаете знать, тут их главный тактический просчет. Повторяю: направление рейда выбираем только мы, и если сейчас происходит некоторое удаление от Москвы, то лишь для того, чтобы замкнуть кольцо вокруг территории, охваченной рейдом, окончательно утвердить на всем ее пространстве желанную народу власть. Не-ет!

Михаил Михайлович насмешливо поклонился:

— И действительно, как вы утверждаете в сообщении Донскому правительству, корпус не понес потерь? Так уж все до единого веселы, бодры?

— Каких потерь? — во всю мощь голоса загремел Мамонтов. — О чем изволите говорить? За все дни рейда потери, слава богу, составили десять человек убитыми и пятьдесят ранеными. Мною так и указано в сегодняшнем донесении. И позволю себе заметить, оно подписано и начальником моего штаба. Да! Да! Да! И притом миллионы благодарных мужиков благословляют нас. И стотысячная армия распущенных нами по домам красных солдат, уже распространивших по всей России весть, что казаки Мамонтова несут не произвол и насилие, а право и справедливость, тоже нас благословляют. Вам же, господа, все мало и мало. Какая неблагодарность! Перечеркивание подвигов, совершенных за время рейда, и всего того, что еще предстоит. А предстоит многое! Исчерпаны далеко не все средства политического воздействия на русское общество, которыми я намерен воспользоваться… И наконец, того, что я завтра буду в Воронеже, вам тоже мало?

Он оборвал свою речь. В зал вошло полдюжины офицеров в шинелях, при шашках. Один из них что-то негромко сказал Мамонтову. Тот резко повернулся и быстро покинул зал. Офицеры поспешили за ним. Шорохов, Мануков и Михаил Михайлович остались одни.

— Конечно, казаки, как люди святые, живыми уходят на небо, — после некоторого молчания проговорил Михаил Михайлович. — Считать это воинскими потерями воистину грех. Зря, что ли, нам явили послание епископа?

— Но даже ангелы не должны врать союзнику, — в тон ему добавил Мануков. — А в каждом слове тут была беспардонная ложь.

— Если бы только союзнику, милашечки! Но и тем еще, кто имеет право приказывать. Разница! Теперь этому генералу отмываться и отмываться.

Тихие голоса, ровность тона… Шорохов знал: чем большая ярость душит этих господ, тем спокойней и тише они говорят. Насколько же сильно были они сейчас взбешены! Запомнить. Каждая мелочь имеет значение. Даже взрывы мамонтовского голоса: «Каких потерь? О чем изволите говорить?.. Да! Да! Да!» Как и Калиновский, Мамонтов тоже увиливал от разговора по существу. Что-то, бесспорно, следовало и из этого.

Мануков и Михаил Михайлович требовательно смотрели на него. Хотели, чтобы он высказался? Затем и брали к Мамонтову? Ничего не делают без расчета? Ну что же!

— Помните письма, которые читал полковник? «Испортили железные дороги, так что починить их нельзя, уничтожили склады…» Милое дело! А как потом всем этим владеть? И если…

— Простите, милый наш друг и приятный попутчик, — прервал его Михаил Михайлович, — все, что вы сейчас говорите, миргородская чушь. Слышали присказку: «В огороде летела — яйца снесла»?

Снисходительно глядя в глаза Михаилу Михайловичу — этому Шорохов научился у него же, — он спросил:

— Но — торговля?.. «Везем родным и друзьям богатые подарки. Войсковой казне шестьдесят миллионов рублей, на украшение церквей дорогие иконы и утварь…» А что остается там, откуда казаки ушли? Храмы и те разграблены. Свечку негде поставить. Ну и с кем потом торговать? С нищего что возьмешь? Вши да грязь. В этом и будет вся прибыль? Я не такого жду, не-ет.

За стенами зала раскатисто грохнуло.

— М-мда, моя золотиночка, — отозвался Михаил Михайлович. — Вы купец, я забыл. Вам нужен процент. С нуля он и будет нулевой. Тоже сюжетец.

Они покинули зал.

• •

В коридорах хлопали двери; отрывисто переговариваясь, военные переходили из комнаты в комнату с кипами бумаг, чемоданами.

В кабинете, где их принимал Калиновский, было пусто. Куда-то исчез и поручик Иванов.

Михаил Михайлович, схватив за руку, остановил в коридоре одного из офицеров:

— Где можно разыскать квартирьера штаба?

— Кого? — пританцовывая от нетерпения, спросил тот. — Вы что? Ничего не знаете?

— Милейший! Вы оставляете Грязи? Они же только вчера заняты! Мы сию минуту говорили с командиром корпуса. Он ни словом не обмолвился об отходе.

— Оставляем? — офицер со злостью вырвал руку. — Выползаем! Вам известно, какие обозы у каждого полка?

— А взрыв только что?

— Мосты за собою похабим!..

Снова началась дорожная тряска. Зашитый в дерюгу здоровенный тюк был привязан к задку экипажа. Принадлежало это добро уряднику, хитрому дядьке с рябым лицом, охранявшему десяток возов, в общей веренице которых ехали теперь и они. Мануков поначалу возмущался. Шорохов в конце концов убедил его не протестовать: значит, их-то экипаж будут оберегать!

И вот тянулись со скоростью ленивого пешехода.

Около полудня присоединились к другому обозу. Пошли еще медленней.

Ночью в какой-то деревне валялись в избе на полу, на соломе. Шорохов не спал. Прислушивался к доносящимся с улицы завываниям ветра, к тому, как по окнам барабанит дождь. Ныла поясница, болела голова, и все не удавалось найти ей такое место, чтобы боль хоть немного утихла. Ворочался, привставал. Время тянулось медленно. Казалось, рассвет вообще никогда не наступит. Думал. Что все-таки вынес он из событий последних дней? Москва — это было где-то далеко-далеко: толпы людей у вокзала, Красная площадь, флаг над Кремлем… Мучил страх. Вот-вот придет связной. Что ему передать? Успеешь ведь только самое главное. И потому в голове Шорохова безостановочно кружил водоворот из фраз Манукова, Мамонтова, Михаила Михайловича, поручика Иванова. Но что именно стоит усилий, затраченных его товарищами на путь к встрече?

Утром их обоз слился еще с одним. Возы теперь выстроились от горизонта до горизонта. Направление по-прежнему держали на юг. За час порою одолевали не больше версты. Движение замедляли объезды у проломленных мостов и то еще, что вся дорога была разбита тысячами лошадиных ног и колес. Временами Шорохову казалось: это вообще лишь полоса жидкой грязи, в которой безнадежно увязли люди и кони.

Очень ожесточены были возничие. То мрачно молчали, то отводили в ругани душу. В ездовые их верстали угрозой расстрела, причем вместе с собственным тяглом — обстоятельство важное: ни один тамбовский, воронежский бедняк этой осенью не имел в своем хозяйстве ни лошади, ни телеги. Тут были крестьяне зажиточные, привыкшие к особо уважительному к себе отношению, идеям возрождения в их краю белой власти сочувствующие, но теперь донельзя озлобленные тяготами, которые эта власть на них налагала.