Там, где цветет полынь - Олли Вингет

Если бы Рэм задал этот вопрос в ту хмельную ночь, Уля бы вывалила на него свою печальную историю от первой буквы до последней. Но сейчас ей совершенно не хотелось вспоминать. Зачем ворошить собственную память, если с большей пользой можно покопаться в чужой?

– Она узнала, что я такая же, как отец, и выгнала меня из дома. – Уля присела на краешек тахты. – Ничего интересного.

– Да уж… а ты стала такой… решительной. – Рэм улыбался.

– Ты меня и не знал.

– Мог бы поспорить, – проговорил он, склоняясь над бумагами. – Расскажешь, о чем тут? Или мне прочитать?

– Ты полистай, конечно, но, думаю, ничего нового для себя не найдешь. – Уля поднялась. – Я чай заварю, а потом будем читать вот отсюда. – Четвертая стена задумчиво высилась над ними, обвешанная, как елка мишурой, желтоватыми листочками. – Если отец и нашел ответы, то они здесь.

Она вышла из комнаты, прошла по коридору, улыбаясь сама не зная чему. Каждый раз, когда полынь тянулась забрать у нее Рэма, Уля была готова биться за него до последнего. Спустя три года одиночества быть рядом с тем, кто понимает ее страхи, разделяя их надвое, было упоительно приятно.

Но где-то внутри сидел червячок понимания – Рэм, этот испуганный, похожий на худого воробья парень, может быть врагом. Служкой на задании Гуса. Тем, кто следит, не соскочит ли она с крючка.

Но вера заложена в природе человека. Пока ты жив, тебе нужно хоть во что-то верить. В высшие силы и божий перст, в людей, материнскую любовь, в защиту государства и накопительный счет в банке. Лишь бы знать, что в беде ты не окажешься один.

Не верить в Рэма означало бы для Ули сдать последний гарнизон, за которым – пустошь абсолютного безверия. Седое поле цветущей полыни. Служка он или сам черт во плоти, но выгнать Рэма сейчас значило бы вычеркнуть из себя последнее человеческое. Поэтому Уля дождалась, пока закипит чайник, и отнесла в комнату обе кружки и блюдце с печеньем.

– Ну как? – спросила она, подходя к четвертой стене.

– Он был абсолютным психом, – проговорил Рэм, отрываясь от листка. – Он прямо восхищался тьмой. Вот, послушай: «И только закрыв глаза, я понимаю, где прячется третье измерение, – во тьме под моими веками. Она будто живая, мерно дышит, я даже слышу ее дыхание. Ощущаю его на коже. Оно горькое, как трава в оврагах». – Он помолчал, будто смакуя прочитанное. – Прости, но он – маньяк.

– Да нет, ничего. Я сама так считаю. Потому интересно узнать, что здесь. В последних записях. Ведь зачем-то он развесил их на стенах, пронумеровал… Словно…

– Словно хотел, чтобы кто-то это прочел. Ты, например.

– Или ты.

– Или я. – Рэм потянулся за печеньем.

Уля отсоединила от стены первую записочку. На ней в столбик были записаны названия предметов с взятыми в скобки уточнениями.

– «Цветная ручка, девочка лет шести, сбил автобус. Упаковка пива, шесть банок, мужчина за сорок, сердце. Две тетрадки в клетку, парень, поскользнулся на лестнице. Ноутбук, мужчина за тридцать пять, упал под поезд, толкнул я», – зачитала Уля и сморщилась. – Кажется, это его послужной список.

– Гадость какая.

– Ты посмотри, тут страниц десять!

– Продуктивный парень, молодец, – процедил Рэм, достал таблетку, положил на язык и глотнул чаю.

– Не пил бы ты их, – тихо попросила Уля.

– Это ты их не пей, пожалуйста. – Его голос стал серьезным и очень твердым. – Вот сколько сможешь, столько и тяни.

– А сам тогда почему пьешь? Если знаешь, что они… Гадость.

– Мне уже терять нечего, а вот ты еще можешь убежать. Туда, где полынь цветет, да? – И улыбнулся. – Читай давай.

– А что тут читать? – Уля снимала со стены листочки со списками. – Не может же быть, что он просто вел счет вещицам.

Рэм поднялся, подошел к окну и начал кормить Ипкинса яблоком.

– Ну почему не может-то? Папаша твой явно гордился своими успехами. Вот и вел подсчет. Может, у полынников есть какой-нибудь личный рейтинг. – Он явно развеселился. – Каждый месяц Гус вывешивает фото лучшего работника. И вешает худшего.

Уля хмыкнула, вспоминая снимки помятых жизнью лучших кассиров-продавцов в маленьких супермаркетах. С Гуса сталось бы перенять эту идейку. Чем не игра? Чем не веселье?

Наконец под очередной бумажкой с перечнем побед показалась записка, испещренная мелким почерком Артема.

– Нашла! – Уля потянула листок к себе и, не дожидаясь пока Рэм подойдет, начала читать.

«Охотился, не видя ни света, ни тьмы, ни себя. Кругом полынь, одна полынь. Пахнет горечью, пропитывает ею мир. Хорошо.

Сегодня старик попросил остаться дома. Сказал, что ночью ему нужна будет моя помощь. Сказал, что нужно согнать скот. Тяжело было послушаться, но я знаю, что бывает с теми, кто слишком много на себя берет. Сел у окна, таблетку на язык, сам глаза закрыл, тьма меня обнимает. Как в старые времена, когда мир картонный меня к себе тянул.

Ближе к ночи постучали в дверь. Мужик в теплой куртке, глаза бегают, потеет. Служка.

– Пойдемте, – говорит. – Там вас ждут.

Спустились. Машины у подъезда. Одна – легковушка черная, вторая – уазик без креста. Запахло горько. Значит, свои едут. Полынные. Дверь у легковушки открыл, сел.

А там она. Холодная, точеная, горькая, как таблетка. Волосы гладко зачесаны, кожа в полутьме мерцает. Сама в дубленке белой, а ножки на каблуках тоненьких, и спина ровная-ровная.

– Здравствуйте, – говорю, а голос охрип от волнения.

– Здравствуйте, – кивает. – Он мне про вас рассказывал. Вы – хороший охотник. Вы мне подойдете. – И даже не посмотрела на меня.

– Артем, – выдавил, а сам уже красный весь, как школьник.

– Зинаида Олеговна.

Больше ни слова друг другу не сказали. Так и ехали до первого дома. Там все вышли, поднялись по ступенькам. Темно, сыро. Зинаида Олеговна в дубленке, как призрак, точеная, красивая, горькая. Стучал в дверь тот, что в куртке серой. В квартире сначала ни звука, потом шаги, потом в глазок посмотрели и тут же распахнули. На пороге бабушка, дрожит, щурится, плачет. Но молчит. И мы молчим.

Зинаида Олеговна посмотрела на нее, развернулась и по ступенькам вниз – цок, цок, цок. А мы за ней. Только бабушка в дверях плачет. Руками утирает лицо, из-под кофты затасканной метка выглядывает.

Во втором доме мужика тоже не взяли. Он на колени упал, попытался туфельки поцеловать, так я его пнул что есть силы, он только завизжал. А как из подъезда выходили, Зинаида Олеговна меня за локоть взяла и сжала. Легонько. Один раз. Я чуть не рухнул, как мужик тот, ей ноги целовать.

А вот из третьего дома парня мы забрали. Молодой еще, чернявый. Открыл дверь и встал истуканом. Только кожа в свете лампочки блестит, как пластмассовая. Зинаида Олеговна на него посмотрела, кивнула и пошла вниз. А мы его под руки, он легкий, мне показалось, что толкни – рассыплется. Кожа клоками отходит. Мерзко.