Дневники матери - Сью Клиболд

Полчища журналистов немного поредели, но почти каждый день на первой странице местной газеты появлялись заголовки, связанные с Колумбайн. Некоторые репортеры копались в материалах продолжающегося расследования и пытались получить реальное представление о том, что произошло в школе. Другие были куда менее этичны. Когда фотографии с места преступления, на которых Эрик и Дилан лежат мертвые в лужах крови, были проданы «Нэшионал Инквайер» и напечатаны, казалось, что ни одно издание не может пройти мимо них. Хотя позднее я узнала, что многие журналисты тоже были травмированы тем, что увидели в Литтлтоне.

Тем временем мы с Томом сидели в пугающей тишине в самом центре бушующего вокруг нас урагана. Хотя близкие друзья продолжали оставаться источником нашей силы (и защитой от враждебности окружающего мира), напряжение в наших отношениях нарастало. Они стали еще хуже, когда у меня появились утешение и цель, которые я нашла в компании тех, кто пережил такую же потерю.

Моя подруга Шэрон сама пережила самоубийство близкого человека и знала, как мне нужна связь с другими родителями, дети которых покончили с собой. Также она знала, что мои организаторские способности делают меня прирожденным координатором и администратором, то есть человеком, который на автомате назначает встречи, планирует бюджет или расписывает все по минутам. Поэтому на второй год после Колумбайн Шэрон устроила для меня работу. Она пригласила меня присоединиться к маленькой группе женщин, которые были волонтерами Союза по предупреждению самоубийств в Колорадо.

Идя на первое собрание, я боялась до тошноты. Не будут ли эти люди осуждать меня? Я даже не решалась надеяться на то, что они поймут, что сделал Дилан, не говоря уж о том, что я пережила. Десять минут спустя я сидела за кухонным столом с пятью другими матерями, чьи дети тоже покончили с собой. Мы завязывали бантики на цветочных горшках, в которых были посажены незабудки. В этой комнате не было никакой дискриминации — не было ничего, кроме любви, сострадания и горя, которое мы все слишком хорошо знали. (Три из шести женщин за этим столом — ровно половина — также пережили рак груди, что усилило мою совершенно ненаучную теорию о том, что происходит, когда бомба разрывает твое сердце). Напряженность, которую я обычно чувствовала в компании чужих людей, испарилась. Возможность оплакать Дилана как моего сына (неважно, что он сделал в последние минуты своей жизни) была ценна сама по себе.

Недавно я прочитала в «Нью-Йорк Таймс» статью психотерапевта Патрика О’Мэйли, где он описывает облегчение, которое один из его пациентов, вначале совершенно не желавший никуда идти, почувствовал в группе поддержки для потерявших ребенка родителей. Группа была «местом, где не требовалось никаких действий. Она была местом, где люди понимали, что на самом деле они не хотят все держать в себе. Сделать это — словно сбросить часть неприкосновенных оков». Когда я была с другими людьми, пережившими то же, что и я, Дилан был мальчиком, который покончил с собой. Никто не искал оправданий тому, что он сделал, но никто и не обесценивал ни мое горе, ни мое право скучать по сыну, которого я потеряла.

В следующие выходные я пошла на ланч, организованный Союзом предупреждения самоубийств в Колорадо, группой, которую возглавляла Шэрон. Наши незабудки были на столах. В первый раз я была в комнате, где были люди, которые разделяли все мои эмоции, даже те, из-за которых я чувствовала, что мой здравый ум болтается на тоненькой ниточке.

Людям в этой комнате мне не нужно было говорить, что я не знала, о чем думал Дилан и что он планировал. Здесь это было знакомо всем. «В сухом остатке: когда кто-то тебе лжет, ты чувствуешь себя дурой», — сказала одна женщина, и я начала громко всхлипывать. (Что можно сказать о собраниях переживших самоубийство близкого человека? Ты никогда не будешь единственной, кто плачет). Они понимали, какое отвращение я чувствую из-за того, что меня обвели вокруг пальца, и какой стыд — из-за того, что не смогла помочь своему ребенку и сделать то, что ему было нужно больше всего.

После того, как я встретилась с Селией, я стала изучать каждого, с кем знакомилась, в поисках какого-то признака глубоко спрятанной проблемы, из-за которой этот кошмар разрушил их жизнь. Не кажется ли эта мать холодной или слишком опекающей своих детей? Не выглядит ли этот отец жестоким или невнимательным? Была ли какая-то общая отличительная черта, которая объединяла всех этих людей — и, если уж на то пошло, и меня — как каким-то образом дефектных? Уж меня-то многие точно считали такой.

Но люди, с которыми я встречалась, были милыми, умными, забавными, добрыми — самыми обыкновенными. Их истории струились как полноводная река. Они были учителями в начальной школе, социальными работниками, водителями грузовиков, стоматологами, пасторами, домохозяйками. Они были активными, внимательными родителями, сестрами, мужьями, женами и детьми. Они очень любили тех, кого потеряли. Как и я, многие из них неправильно распознали признаки того, что происходит что-то плохое.

Самоубийство отвратительно. Оно переплетается с позором. Оно кричит всему миру о том, что жизнь человека окончилась поражением. Большинство людей просто не хотят ничего слышать о самоубийстве. Частью нашей культуры является вера в то, что те, кто кончает с собой, — это люди слабые, которым не хватает силы воли, которые нашли «выход для трусов». Мы считаем, что это эгоисты, которые ведут себя агрессивно. Если бы они заботились о своих семьях, супругах или работе, то нашли бы способ вырваться из петли, в которую попали. Все это неправда, но пятно позора распространяется повсеместно и задевает семьи тех, кто покончил с собой. Замешательство, вина, сожаление и самобичевание — постоянные спутники людей, чьи близкие совершили самоубийство.

Однажды я обедала со своей старой подругой, которая никогда не сталкивалась с самоубийствами, и она спросила меня:

— Ты когда-нибудь сможешь простить Дилана за то, что он сделал?

Я молчала, потеряв дар речи от того, что поняла, как сильно разошлись наши жизненные пути. Все, о чем я могла подумать, — это сцена из «Обыкновенных людей»[22], где мокрая рука Бака выскальзывает из руки Конрада, и Бак тонет. Я попыталась собраться с мыслями так, чтобы те слова, которыми я могла описать свои чувства, не звучали оскорбительно:

— Простить Дилана? Я пытаюсь простить себя.

Дилан выскользнул из моих рук, совсем как Бак в фильме. Я была той, кто позволил ему упасть, а не наоборот.

Если о самоубийстве трудно говорить и думать, то ситуация, когда самоубийца убивает других людей, просто немыслима. Я не просто не смогла защитить Дилана от себя самого, но не защитила и тех, кого он убил.

За те годы, проведенные среди людей, близкие которых покончили с собой, я поняла, что знания и профилактика могут спасать жизни. Но участие в том первом мероприятии — и в десятках других после него — укрепило понимание одной вещи, которая одновременно успокаивала и ужасала: с этим может столкнуться каждый.