Семнадцать каменных ангелов - Стюарт Арчер Коэн

– Все будет хорошо, – напутствовал он его, провожая до чугунной решетки. – Вот увидишь.

Фортунато заехал в комиссариат. Тяжелый груз расследования Испанки начинал давить на него. Дело не только в страхе, его угнетала мысль об унизительности всей ситуации, и это доставляло самые большие страдания. Весь комиссариат уже чувствовал напряженность, окружавшую дело Уотербери, и, когда весть о его отстранении просочится наружу, начнет рассыпаться то уважение, которое он заработал десятками лет взвешенного руководства. Приедут федеральные офицеры, начнут забирать документы, кто-нибудь в канцелярии Хохт раструбит об этом журналистам, и его имя на следующее утро появится в какой-нибудь статье, набранное мелким или крупным шрифтом, в зависимости от размеров, которые катастрофа примет в этот конкретный день: Федеральная полиция отстраняет комиссара от дела. Статью увидят все: его подчиненные, его коллеги, его соседи, Афина.

Даже Марсела, где-то там, ее увидит.

Он принялся чистить свои досье, как и обещал Шефу. Недочеты expediente Уотербери были скорее следствием недостаточного прилежания, нежели попытки ввести в заблуждение, поэтому с ним у комиссара не было много хлопот. Если не считать актов баллистической экспертизы, которые он приложил, чтобы подтвердить версию с «астрой» Богусо, то документы дела были относительно в божеском виде. Тетради, в которые он заносил отчеты по разным хитростям конторы и доли в распределении денежных поступлений, можно положить в портфель. Остальное возможно было привести в порядок одним-единственным способом, а именно подпустив петуха в комиссариате. Десятки дел приказали долго жить, так и не дождавшись начала следствия, или страдали другими изъянами, и совсем не нужно грандиозных усилий, чтобы это увидеть. Листая дела, он натыкался и на свои лучшие расследования. Теперь они вспоминались ему: дело Бордеро (банда насильников), дело Претини (шумное ограбление), Caso[95]Гомеса, Caso Новоа. Сколько же дел завершилось благодарностью семей пострадавших, сердечными рукопожатиями, появлением уверенности, что есть, есть еще справедливость в этом мире, пусть несовершенная, трудная, но есть. Почему все они должны быть зачеркнуты делом Уотербери?

Он вызвал и отпустил помощника комиссара, а затем взял дела и поехал с ними домой. В этот день в городе появились провозвестники зимы, и стены домов давили на него, как застывшие стены склепа. Войдя в дом, он посмотрел на портрет Марселы и инстинктивно перевел взгляд на больничную койку в комнате, где она умерла. Налив чайник, приготовил мате. Из головы не выходил Беренски, а вместе с ним и Уотербери. Эта отчаянная мольба, с которой он смотрел на него через спинку сиденья: «У меня жена и дочь». И все это время Уотербери не был шантажистом, а просто человеком, который верил в свои собственные безнадежные мысли и до последнего боролся за воплощение их в реальность. Как и он, Фортунато.

Комиссар налил кипятку на заварку и через соломинку потянул в себя воду, наблюдая, как бледно-зеленая пена вскипает на листьях. Он добавил лимон и сахар, как любила Марсела, и мате стало таким же, как если бы Марсела была жива и сидела напротив него. Он вспомнил ее такой, какой она была до болезни, ее сильные полные руки, взгляд ее мудрых глаз.

– У меня неприятности, Negra. Я пробовал сделать как лучше, а получилось еще хуже.

Звук его голоса успокаивал, как молитва человека, не имеющего религии. Наконец он мог произнести вслух вещи, умалчивание которых превращало в пытку всю его жизнь. Живой Марселе он ни за что не смог бы признаться в этом, а этой, призрачной, Марселе мог сказать все, что у него на душе:

– Тридцать семь лет жизни я отдал конторе. Нет, не всегда, как ты хотела бы, но по крайней мере нормально. Я защищал закон так, как мы привыкли. Я задержал много преступников. Помнишь педофила, которого я выследил и арестовал? Об этом писали в «Эль-Кларин» и дали мне медаль. Даже вот это, последнее, с писателем – это была случайность. Они меня подставили, Negra. Это Доминго с Васкесом. Я не хотел, чтобы так получилось.

Марсела его фантазии посмотрела на него ласково и с пониманием:

– Ничего, ничего, amor. В жизни случаются неожиданности, и приходится выходить из положения как получится. Ты сделал для писателя что мог, это была случайность. Виноваты те двое, которых послал с тобой Леон. И это не может перечеркнуть столько лет хорошей работы. Сколько детей ты спас, когда задержали того убийцу?

Он сидел, погрузив подбородок в ладони, белые оштукатуренные стены отвечали холодным молчанием. Вода в чайнике остыла, и листья мате поблекли. Он почувствовал безотчетное желание пойти в спальню и сесть на их супружеской постели напротив гардероба.

Он открыл левую половинку шкафа, его охватил запах талька, которым Марсела пересыпала свои вещи. Он оглядел ее платья в цветах, шляпки в стиле Эвиты с вуалями и глубоко вдохнул. На миг он снова почувствовал ее близость, как будто его перенесло к ней как к чему-то живому и трансцендентному, но с каждым вздохом этот запах слабел и слабел, и наконец он увидел перед собой только шкаф со старыми платьями и туфлями, последними остатками того, что имело для него какую-то ценность в жизни.

У дверей позвонили. Это был sodero[96]оставивший шесть новых сифонов сельтерской воды. Комиссар рассеянно расплатился с ним и уже было закрыл входную дверь, когда что-то на улице задержало его внимание.

Большинство людей не заметили бы этого, но Фортунато, у которого за спиной было столько лет работы в следственном отделе, сразу зафиксировал в уме, и уж совсем элементарным было не подать виду, что он что-то заметил. В полуквартале от его дома к бордюру прижался синий «пежо», в нем сидел человек в темных очках. Фортунато взглянул на него только долю секунды, совершенно непроизвольно, затем вошел в дом и на этот раз посмотрел из окна спальни на другую улицу. Ничего. Он захватил мусорное ведро и вынес его к мусоросборнику у стены дома, чтобы поглядеть в другую сторону и убедиться, сколько их там. Только «пежо», а значит, только наружное наблюдение, а не подготовка захвата. Это могла быть федеральная полиция. Но не такие же они дураки, чтобы воспользоваться для операции служебной машиной? Это могли быть люди Пелегрини, которые вели за ним слежку.

Он посмотрел на часы и прикинул время. Сейчас семь часов, в девять часов – в «Шератон», за Афиной, в десять часов – танцкласс, чтобы поговорить с француженкой, и около двенадцати – ждать сигнала от Качо о беседе за пятьдесят тысяч. Нужно еще позвонить Доминго, узнать насчет убийства Васкеса. Таковы были его планы на ночь. Какие планы были у человека в машине, он не имел представления.

Фортунато подошел к гардеробу и быстро открыл отделение, где лежали аккуратные пачки зеленых банкнот. Он вынул три пачки и на всякий случай рассовал по карманам. Тридцать тысяч долларов. К ним добавил тысячу песо и жетон на метро из комода. Остальные деньги положил в портфель, повинуясь какому-то безотчетному чувству, что может никогда не вернуться сюда.