У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

стол и осторожно провел пальцами по вздувшемуся на лбу шраму. В каморку заглянула жена, спросила с укоризной:

- Ты думаешь ложиться, Веня? У тебя же завтра первая пара? Проспишь ведь.

- Сейчас иду, Тонечка, сейчас…

Робка и сам не помнил, как ноги привели его к дому, где жила Милка. Уже наступила ночь. Часов у Робки не было, и сколько времени точно, он не знал. Наверное, час ночи или чуть побольше, подумал он и вошел в подъезд, медленно поднялся на третий этаж. Сердце гулко стучало на всю лестничную площадку. На широком подоконнике стояла пусгая бутылка из-под портвейна, кафельный пол был усеян окурками. Лестничные кошки, вспугнутые Робкой, вбежали на этаж выше и оттуда наблюдали за ним.

На двери был один звонок и четыре таблички под ним.

Робка нашел нужную, надавил четыре раза. В квартире стояла тишина. Потом он смутно услышал шаги и от страха попятился к лестнице. Ринулся вниз. Успел проскочить один пролет, как услышал Милкин голос:

- Робка, ты?

Он остановился, задрал голову и увидел Милку, перегнувшуюся через перила. Распущенные волосы свешивались вниз и почти закрывали лицо.

- Ты чего, Робка? — приглушенным голосом спросила Милка.

- Ничего... так... мимо проходил... — Он стал медленно спускаться. Его подмывало снова взглянуть наверх, ноги сделались деревянными.

- Чего так? — Милка тихо рассмеялась. — Заходи, раз пришел.

И неведомая сила подбросила его вверх — в несколько прыжков он взлетел на лестничную площадку, перемахивая через три ступеньки, и остановился, тяжело дыша, не зная, что дальше говорить. На площадке светила пыльная тусклая лампочка, черты лица девушки были видны смутно. Она откинула с лица густую прядь, запахнула короткий, до колен халатик и с улыбкой посмотрела на него. На площадке последнего этажа истошно выла кошка. Милка вздрогнула и от испуга прижалась к нему всем телом. И Робка, осмелев, обнял ее, стал жадно искать ее губы, его руки сжимали Милкины плечи, мяли их, гладили. Она была податлива и не отталкивала его, но и не позволяла себя целовать. Откинула назад голову, прошептала с улыбкой:

- Ладно... пошли, герой…

Она вела его по квартире бесконечным темным коридором, держа за руку. В темноте Робка натыкался на какие-то ящики, табуретки, опрокинул пустое ведро, которое покатилось с грохотом.

- Черт... — шепотом выругался Робка, — как у нас в квартире.

- Ну медведь... — прошептала Милка и прыснула от смеха.

На жестяной грохот отворилась дверь одной из комнат, темноту разрубила желтая полоса света, и сонный злой женский голос спросил:

- Кто там углы сшибает? Кому черти спать не дают?

- Это я, тетя Вероника, — негромко ответила

Милка.

- А с тобой кто? — приглядевшись в темноте, спросила тетя Вероника.

- Черт, который спать не дает, — приглушенно хихикнула Милка.

- Так ты ему валенки на копыта надевай! — рявкнула тетя Вероника и с силой захлопнула дверь.

Пройдя еще несколько шагов, Милка толкнула дверь, нашарила во тьме выключатель — и вспыхнул свет. Милка втащила его в каморку — кладовку без окон. «Как у Вениамина Палыча», — подумал Робка.

Только книг здесь не было. Вдоль одной стены стояла старая кушетка, застланная пестрым одеялом, маленькая тумбочка, на которой рядком стояло несколь ко книг, флакончики с духами «Красная Москва», патрончик с губной помадой, коробочка с тушью для ресниц, дешевенькие сережки, еще какая-то девичья ерунда. Зато если взглянуть на стены, то глаза разбегались. Стены были сплошь оклеены обложками от «Огонька». Главным образом это были артисты театра и кино. Тут и Клара Лучко из «Кубанских казаков», и Петр Алейников из «Большой жизни», и Николай Крючков из «Парня из нашего города», и Марк Бернес из «Двух бойцов»... Робка молча рассматривал портреты знаменитостей. А вот в квартире у Костика на стенах висели картины в золотых багетовых рамах, а если фотографии, то тоже в рамах, деревянных и бронзовых.

- Это мой «пенал», — тихо сказала Милка.

- Что? — не понял Робка.

- Мой «пенал», — повторила отчетливей Милка. — Я сюда прячусь, когда мне совсем плохо.

- Тебе и сейчас плохо?

- Сейчас у меня ночной гость, — усмехнулась Милка. — Хорошего тоже мало.

- А сестренка с братишкой где?

- Спят в комнате. Через коридор напротив... Скоро отец придет. Он сегодня во вторую смену.

- А он где работает?

- В артели инвалидов, на Зацепе. Плюшевых мишек шьет... другие разные игрушки-зверюшки... — она смущенно улыбнулась.

- Ты ж говорила, он танкистом был?

- Был танкист... — Она стояла совсем близко от него, и Робка видел, как блестят ее глаза, чувствовал ее дыхание на своем лице, когда она говорила. — Робка, Робка, зачем мы с тобой познакомились, не пойму никак... Вот чует сердце — на беду…

- Мила... — Он обнял ее за плечи, уткнулся лицом в рассыпавшиеся волосы, прижал ее к себе, и так они стояли, обнявшись, неподвижно, боясь шевельнуться. — Мила... Мила…

- Что, Робка, что? Мой глупый, честный Робка…

С кем опять дрался? С Гаврошем? Из-за меня опять, да?

- Нет. С Валькой Чертом стыкались... в карты деньги проиграл. Он мухлевал, гад. А я заметил…

- Ох, Роба, какой ты... — Она гладила его волосы, коснулась пальцами раны на виске, и глаза ее светились каким-то особенным внутренним светом, когда в них просыпается придавленная заботами и невзгодами душа.

По коридору раздались шаркающие шаги, потом зашумела вода в туалете, послышался надсадный мужской кашель, и через минуту снова стало тихо.

- Ну чего ты стоишь, как памятник? — свистящим, насмешливым шепотом спросила она, прижимаясь к нему еще сильнее.

- А что? — так же шепотом спросил он.

- Ты еще совсем пацан, Робка. — Она тихо рассмеялась, стала гладить его по голове, шее, дышала в самое лицо. — Пацан-пацанчик…

И тогда Робка вдруг разозлился — рука его протянулась к выключателю, раздался щелчок, и «пенал» погрузился в темноту. А затем он стиснул ее изо всех сил и стал медленно клонить на кушетку, стал жадно целовать глаза, щеки, шею. И вдруг она попросила совсем жалобно, как девчонка-школьница:

- Не надо, Робочка…

Он не отвечал, продолжая с той же жадностью целовать ее, а руки с лихорадочной торопливостью расстегивали халатик, шарили по голым плечам, груди. И она как будто сдалась, повалилась на кушетку, увлекая его за собой.

И тут в кромешной темноте и тишине