У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

отчетливо щелкнул замок в двери, раздались странные постукивания и шаркающие шаги.

- Ой, отец... — испугалась Милка и ужом выскользнула из его рук (откуда ловкость такая?), бесшумно прошмыгнула в коридор.

Робка остался один в кромешной темноте, пошарил рукой по стене в поисках выключателя, но не нашел.

Было хорошо слышно разговор.

- Ты, Мила? — спросил мужской голос, густой, низкий.

- Я, я, папка... где тебя носило так долго?

- Ты чего, Мила? — отец удивился ее раздраженному тону. — Об чем ты спрашиваешь? Я ж всегда так прихожу, ты чего?

- Всегда со второй смены в час приходишь, а сейчас без десяти два. Я извелась тут, — тем же раздраженным и совсем взрослым тоном выговаривала Милка. — Есть будешь? Я подогрею. Если нет, то спать ложись. Я сама умоталась так, что ноги не держат.

По коридору вновь раздались шаркающие шаги и странные постукивания. И вдруг шаги и странные постукивания прекратились.

- Ну чего встал, папка? — раздался голос Милки. — Иди в комнату.

- А кто у тебя в «пенале»? — спросил отец.

- Ну парень пришел в гости... А что? Все тебе знать надо... — Голос Милки изменился, сделался виноватым и заискивающим.

Робку бросило в жар, испарина выступила на лбу — не убежишь никуда, не спрячешься, стоишь, как олух, в темноте. И тут дверь в пенал отворилась — на пороге выросла фигура отца Милки. Рука его уверенно нашла выключатель, щелчок — и стало светло. Отец оказался всего в двух шагах от Робки, и потому особенно страшным показалось Робке его изуродованное лицо, узенькие щелки вместо глаз, многочисленные бугристые шрамы на щеках и на лбу. Не лицо, а — жесткая, неподвижная, мертвая маска. А из-за его спины выглядывала встревоженная Милка.

- Тебя как звать? — спросил Милкин отец. В руке он держал тонкую палочку-тросточку, и Робка понял, откуда происходили эти странные постукивания. Он чуть попятился, встретил ободряющий взгляд Милки и ответил:

- Роберт…

- Подойди ко мне, — приказал отец, и Робка подошел вплотную. Отец Милки протянул руку к его лицу — Робка опять испугался и отшатнулся, но отец дотянулся до его лица, кончиками пальцев пробежал по лбу, щекам, подбородку, потом коснулся одежды и после паузы спросил: — Тебе сколько лет, пацан?

- Шестнадцать... скоро будет…

- Скоро... — усмехнулся отец, и улыбка на его изуродованном лице-маске получилась страшноватой.

- Ну чего ты к человеку пристал, папка? — пришла на выручку Милка. — Пошли в комнату, пошли… любишь ты к людям приставать…

- Запомни, пацан, — сказал отец, никак не реагируя на слова дочери, — Милка — моя дочь, и я ее люблю.

Если бы не она, мы бы все тут... с голоду подохли…

- Ну кончай, пап, завел любимую песню. — Милка взяла его за руку, почти насильно потянула за собой в комнату.

- А что тут такого? — повеселел голос отца. — Сказал, что я тебя люблю.

- Любишь, папка, любишь, никто не сомневается. Оставь человека в покое... И не шуми, а то тетка Вероника проснется — будет тебе тогда... — Она втянула его в комнату, включила там свет. Робка так и остался стоять в «пенале», не зная, как ему быть — идти за ними или смыться. Уж больно страшным было лицо Милкиного отца. Через открытую дверь он видел, как Милка усадила отца на скрипучий венский стул, принялась стаскивать с него сапоги, спросила повеселевшим голосом:

- Лучше скажи, где полуночничал?

- Я работал, Милка, — устало вздохнул отец и погладил ее по голове. — Такая дурная у меня работа... Устал, потому и до дому долго шел. В городе пусто, тихо… как в деревне на ночном. Иду, и даже не верится, что по Москве иду, — хоть бы машина проехала. Так тихо, аж в голове звенит…

Робка вышел из «пенала» и придвинулся к открытой двери в комнату. Теперь он хорошо видел их, отца и дочь. И скромную обстановку комнаты видел. В короткой широкой кровати у окна спали двое — девочка и мальчик. Босая маленькая ножка, непонятно чья, торчала из-под одеяла. А в простенке между окнами висела увеличенная фотография в рамке. Милкин отец сидел на башне танка. Он смеялся, держа шлем в руке.

Сияли начищенные сапоги, сверкали серебряные капитанские погоны. На груди было тесно от орденов и медалей, как у маршала Жукова. Ух, какой красивый был тогда Милкин отец! Какая обворожительная всепобеждающая улыбка мужика, воина, защитника и друга! Бабы всех времен небось с ума сходят по таким мужикам! Какие красивые у него были глаза, сильные губы, чистый, высокий лоб, густые темные кудри, и от всего его вида исходило спокойствие и сокрушительная сила. Прикусив губу, Робка смотрел на фотографию и теперь еще больше боялся взглянуть на бывшего капитана-танкиста с обгоревшим, изуродованным лицом.

- Что в дверях стоишь, Роберт, — вдруг сказал отец, будто он был зрячий и все видел. — Входи давай.

Робка неуверенно вошел в комнату и опять остановился, снова взгляд его властно притянула фотография.

Как же так может случиться, чтобы…

- Милка, — опять спросил отец, — зачем тебе этот пацан нужен?

- Ну хватит, папка, выпил, что ли? — беззлобно проговорила Милка и заулыбалась, глянув на Робку. — Спать ложись.

- Не-ет, ты мне ответь, — тоже повеселевшим голосом сказал отец. — Зачем ты ему голову дуришь? Ты у меня в мать пошла, а Маша мне голову знаешь как дурила?

- Любовь у нас, понятно? Или ты не знаешь, что это такое? — игриво спрашивала Милка. Она отнесла сапоги и портянки к двери, взглянула Робке в глаза, вдруг поцеловала быстро в губы, потом озорно показала язык и закончила: — Люблю я его, папка... Вот взяла и влюбилась…

- Это мне понятно, — сказал весело отец. — Непонятно, что дальше?

- Поживем — увидим. — Милка все так же пристально смотрела Робке в глаза. — Ты не думай, папка, я не дурачусь — я серьезно.…

- У тебя отец есть, Роберт? — спросил отец

Милки.

- Есть... — помедлив, ответил Робка.

- Воевал?

- Да... танкистом был.

- Ух ты! Здорово! — обрадовался Милкин отец. — У кого воевал?

- Не знаю точно... Кажется, в армии Рыбалко.

- Ух ты-ы! — Отец хлопнул себя ладонью по колену. — И я