Девушка из письма - Эмили Гунис

Посещения приемной матери в больнице, прежде составлявшие просто часть распорядка дня, стали непереносимым бременем, и она с ужасом думала о каждом таком визите, едва успев проснуться утром. Запах смерти в коридорах, вялые улыбки медсестер, Хелена, лежавшая в постели вся распухшая и продолжавшая свое бессмысленное существование. Китти устала от этой отвратительной картины. От бесчисленных трубочек, ослаблявших боль и бесконечно продлевавших жизнь женщине, которая главным образом и стала виновницей того, что ее сестру бросили в Святой Маргарите.

Она часто пыталась разговаривать с ней об Эльвире, но, судя по отрывистым и коротким ответам Хелены, по тому, как она торопилась отвернуться к стене и сменить тему, становилось ясно, что раскаяния она не испытывает.

Китти безмерно устала от своих обязательств перед женщиной, которая оставалась к ней совершенно равнодушной.

Она устала ждать смерти своей матери.

Ей требовалась полная свобода, чтобы сосредоточиться.

3 июля 1968 года, среда

Хелена Кэннон вздрогнула и очнулась. В небольшой больничной процедурной палате была почти полная темнота. Только узкий луч прикроватной лампы высвечивал ее насквозь промокшую от пота подушку. Даже для июля погода стояла необычайно жаркая, и в комнате было душно, хотя солнце не так давно зашло. В воздухе висела накопившаяся за день влага. До нее доносились смутные звуки детского плача из родильного отделения этажом ниже. Но, за исключением этого, в больнице стояла гнетущая тишина.

Аппарат для диализа, установленный для Хелены, явно уже давно прекратил работать. Стрелки его приборов замерли, и при тусклом освещении он напоминал робота, чьи глаза наблюдали за ней. Ночная дежурная медсестра в последнее время стала заметно лениться. Она крайне редко появлялась теперь непосредственно к моменту окончания работы прибора, чтобы отсоединить трубки и отвезти ее назад в обычную палату. Ее ночная рубашка и простыни под ней пропитались потом, что резко контрастировало с ощущением во рту, там было сухо, как в пустыне.

На нее накатила волна тошноты, и Хелена повернула голову к окну, остававшемуся закрытым, несмотря на ее постоянные просьбы к медсестрам открыть его. И хотя ее телу уделяли повышенное внимание, изучив его, подсоединив к трубкам и к катетерам, регулярно вводя инъекции, состояние ее разума, казалось, совершенно не волновало врачей, постоянно болтавших между собой на отвлеченные темы, стоя прямо у нее над головой. Она старалась проявлять терпение, зная, что есть другие пациенты, чье самочувствие было даже хуже, чем у нее, но ей отчаянно хотелось высказаться хоть кому-то, чтобы окончательно не сойти с ума. Ее приводила в ужас необходимость ежедневного посещения кабинета для диализа. Прикованная к урчавшей машине день за днем, она порой вдруг начинала видеть, как стены смыкаются вокруг нее. Уже скоро все четыре стены станут давить на ее распухшее тело, потолок опустится крышкой гроба, и его замочки закроют: щелк, щелк.

Хелена посмотрела на будильник, стоявший на прикроватном столике, чтобы понять, долго ли спала, но часы оказались повернутыми к ней задней стороной. До них невозможно было дотянуться, оставаясь прикованной к аппарату, как и до красной кнопки вызова медсестры, на которую она всегда смотрела с надеждой. Съежившаяся кожа и все усиливающаяся тошнота подсказывали, что она проспала дольше положенного, пропустила то время, когда замеряли давление. Или же она попросту переутомилась, не могла пошевелиться и избавиться от навязчиво повторяющихся снов, которые становились все страшнее. Снов о Джордже, казавшихся настолько реальными, что она могла прикоснуться к нему, услышать исходивший от него запах. Она вспоминала их прежнюю жизнь до появления всей этой боли, визитов в больницу, бесконечных уколов, – когда они были еще счастливы и безумно влюблены друг в друга. Сны действительно ощущались как реальность, и потому, проснувшись, она с тоской почувствовала, как снова переживает его потерю.

Ей хотелось кричать, чтобы услышали все: «Джордж и я неразлучны. Мы должны состариться вместе!»

Но он погиб уже семь лет назад, и доктора ей солгали: время не лечит. Прошлое действовало на нее по-другому. Подруги перестали задавать о нем вопросы, избегали упоминания имени Джорджа, опасаясь, что она опять зальется слезами. Хелена знала: все ждут, что она будет двигаться дальше. Но вот только куда? Время не излечивало душевную рану, а ее горе в глубине души постепенно превращалось в ярость, затаившуюся, словно неразорвавшаяся бомба.

Она пробежала глазами по комнате в поисках любого предмета, который помог бы дотянуться до кнопки вызова, и ее взгляд упал на вентилятор, который Китти принесла, чтобы освежать воздух во время долгих сеансов диализа. Прошло всего несколько часов, а она уже скучала по дочери. Будь Китти здесь, она бы пошла и позвала кого-нибудь, призвала бы медсестер к порядку и убедилась, что мать благополучно уложили на постель в ее палате.

Хелена лежала в полумраке процедурного кабинета, размышляя о Китти. В последнее время дочка казалась подавленной, снова и снова расспрашивая ее об Эльвире. Хелена же предельно устала от обсуждения этой темы, от разговоров, заставлявших ее чувствовать себя плохим человеком. От нее потребовалась вся ее способность к прощению, чтобы разрешить Джорджу привезти домой из Святой Маргариты хотя бы одну из девочек-близнецов, и выбор они сделали вполне естественный. Эльвира при родах испытала острую гипоксию. Отец Бенджамин лично объяснил им, чем это опасно. Джорджу было достаточно трудно самому воспитывать одного ребенка, не говоря уже о втором, страдавшем от травмы мозга.

«Ты когда-нибудь думала об Эльвире, пока я росла? – спросила Китти этим утром, и ее глаза окаменели, что происходило всегда, когда речь заходила о сестре. – Мне просто нужно знать, ее судьба вообще когда-либо беспокоила тебя?»

Комната закружилась перед глазами, и Хелена поняла, что только что сглотнула рвоту, подступившую к горлу. В тот момент ей хотелось только одного: чтобы Китти немедленно ушла. А теперь, когда она действительно ушла, ею владело желание поскорее увидеть дочь снова.

«Сестра!» – хрипло позвала она.

Уровень жидкостей в ее организме держали на самом низком уровне, какой он мог выдерживать, чтобы предотвратить их дальнейшее скопление в легких и в ногах. День ото дня доктора сокращали количество воды, которое ей разрешалось выпить, и хотя во рту настолько пересохло, что она едва могла говорить, эта мера давала очень незначительный эффект. Хелена по-прежнему дышала с трудом, ноги же продолжали опухать до такой степени, что она сама уже не могла ими двигать. Казалось, они даже принадлежали не ей. Кожа на них так растянулась, что создавалось впечатление, словно она может треснуть при малейшем надавливании на нее.

Даже тишина вызывала пульсацию в ушах Хелены, а от каждого движения ее снова начинало тошнить. Скоро ее вырвет, и она не сможет остановить рвоту, а после этого уровень обезвоживания в организме упадет до критически низкой точки. «Оставайся спокойной. Кто-нибудь обязательно придет уже через минуту». Она испытывала жажду, мучительную жажду. Ей не давали сегодня воды вообще, не считая маленького стаканчика за завтраком, а ведь она обильно потела. Чесотка на коже становилась все нестерпимее. У нее было такое чувство, словно по ней ползали насекомые, которые затем рыли ходы в ее плоти до самых костей. И как она ни скребла ногтями, достать до них не могла.