Война и мир. Том 1-2 - Лев Толстой

— До свидания, голубчик, — сказал Тушин, —милая душа! прощайте, голубчик, — сказал Тушин со слезами, которые неизвестнопочему вдруг выступили ему на глаза.

Ветер стих, черные тучи низко нависли надместом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, итем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, нотрескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин ссвоими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился вовраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицери Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они,перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, иделали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясьговорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего,заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено былобросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самыймолодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалашаТушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледныйгусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросилсясесть.

— Капитан, ради Бога, я контужен в руку, —сказал он робко. — Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!

Видно было, что юнкер этот уже не раз просилсягде-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалкимголосом.

— Прикажите посадить, ради Бога.

— Посадите, посадите, — сказал Тушин. —Подложи шинель, ты, дядя, — обратился он к своему любимому солдату. — А гдеофицер раненый?

— Сложили, кончился, — ответил кто-то.

— Посадите. Садитесь, милый, садитесь.Подстели шинель, Антонов.

Юнкер был Ростов. Он держал одною рукойдругую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Егопосадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера.На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.

— Что, вы ранены, голубчик? — сказал Тушин,подходя к орудию, на котором сидел Ростов.

— Нет, контужен.

— Отчего же кровь-то на станине? — спросилТушин.

— Это офицер, ваше благородие, окровянил, —отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясьза нечистоту, в которой находилось орудие.

Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия вгору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что вдесяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка сталастихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. Отвыстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, накоторую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось издеревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер,молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковойулицы высыпали оживленные говором солдаты.

— Цел, Петров? — спрашивал один.

— Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, —говорил другой.

— Ничего не видать. Как они в своих-тозажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?

Французы последний раз были отбиты. И опять, всовершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой,двинулись куда-то вперед.

В темноте как будто текла невидимая, мрачнаярека, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. Вобщем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых вомраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавшийвойска. Их стоны и мрак этой ночи — это было одно и то же. Через нескольковремени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой набелой лошади и что-то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, чтоль? Благодарил, что ли? — послышались жадные расспросы со всех сторон, и всядвижущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), ипронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на серединегрязной дороги.

Засветились огни, и слышнее стал говор.Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочныйпункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами.Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сыроститрясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть отмучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза,то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую слабуюфигуру Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глазаТушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушинвсею душой хотел и ничем не мог помочь ему.

Со всех сторон слышны были шаги и говорпроходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов ипереставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливалисьв один колеблющийся гул.

Теперь уже не текла, как прежде, во мракеневидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море.Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него.Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь иотвернул лицо.

— Ничего, ваше благородие? — сказал он,вопросительно обращаясь к Тушину. — Вот отбился от роты, ваше благородие; самне знаю, где. Беда!

Вместе с солдатом подошел к костру пехотныйофицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинутькрошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали накостер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у другакакой-то сапог.

— Как же, ты поднял! Ишь, ловок, — кричал одинхриплым голосом.

Потом подошел худой, бледный солдат с шеей,обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды уартиллеристов.

— Что ж, умирать, что ли, как собаке? —говорил он.

Тушин велел дать ему воды. Потом подбежалвеселый солдат, прося огоньку в пехоту.

— Огоньку горяченького в пехоту! Счастливооставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, —говорил он, унося куда-то в темноту краснеющуюся головешку.