Законы прикладной эвтаназии - Тим Скоренко

«Понимаешь, Лёша? Ты ошибся с ней. Но её спасли, слава богу. Предположим, ты не ошибся с Маркеевым. А скольких ты убил, Лёша? Пять? Десять человек? Ты уверен, что был прав?»

Морозов не может говорить. Его руки трясутся так, что впору вызывать врача. Впрочем, врач и так здесь.

«Ты не спаситель, Лёша. Ты – убийца. Такой же, каким был Чикатило. Только он убивал, потому что у него были не все дома. А ты убивал, потому что был слишком разумным, слишком рассудительным».

Ты прав, прав, Коля, молчи, прошу тебя, не говори ничего, мне и так больно, мне страшно, мне противно, дайте мне шнур, верёвку, я повешусь прямо сейчас, на этой самой решётке, на углу стола, на спинке стула.

Они молчат оба, потому что всё сказано. Потому что приговор один: виновен. Виновен перед людьми, а теперь, в свете открывшихся обстоятельств, – виновен перед самим собой.

«У меня есть для тебя ещё один документ», – говорит Чашников.

«Какой?»

Это уже безразлично. Никакой документ не спасёт от самого себя.

Чашников достаёт ещё один сложенный вчетверо лист бумаги.

«Аккуратно разверни и прочти».

Морозов разворачивает бумагу, смотрит, затем кладёт её в карман штанов. А затем, через секунд десять, достаёт обратно и возвращает Чашникову.

Они смотрят друг другу в глаза, и Морозов едва заметно кивает.

Спасибо, он говорит – спасибо.

Второй документ – это лекарство от первого.

Бывшая дача Морозова, гостиная. Горит камин. В комнате Майя, Волковский и Юра. Все трое молчат и смотрят на огонь. Первым молчание нарушает, как ни странно, Юра.

«Завтра начнём. Добровольцем – Юджин».

«В двенадцать?» – спрашивает Волковский.

«Да. На последнем десятке животных не ошиблись ни разу. Дозу в теории рассчитывали верно, и практика подтверждала».

Волковский редко бывает на даче. В основном, он занят делом Морозова. Проверяет связи последнего, его дела и документы. Не дай бог всплывёт общество хранителей времени или анабиозис.

Или нелегальная переправка Майи через китайско-российскую границу и выправление ей документов.

«Ладно…» – Видно, что мысли Волковского где-то далеко.

У Майи звонит мобильник. Это Дима. Она поднимает трубку и уходит из гостиной в свою комнату.

«Привет».

«Привет».

Она не позволила ему поцеловать себя. Она сумела сдержаться, не поддалась порыву. Он смотрел на неё, глаза в глаза, такой близкий и милый, но разум оказался сильнее инстинкта. Нет, сказала она себе. В этом времени нет мужчины, с которым я могу завязать отношения. Потому что я обязана вернуться в своё время.

Было две причины, стало три. Был отец и опыты над людьми. Теперь отец, опыты над людьми и эвтаназия.

Волковский говорил медленно, через силу, с сожалением и едва заметными нотками презрения. Он говорил, что последнюю «пациентку» Морозова можно было спасти – и её спасли. И от Морозова, и от опухоли. «Алексей Николаевич оказался, так сказать, опухолью на нашем теле», – так сказал Волковский, и Майю затрясло. Она никак не могла представить Морозова хладнокровным убийцей.

«Как дела?» – спрашивает Дима.

Что я могу рассказать тебе, мальчик? Что?

«Нормально».

«Плохо, слышу же. Но ты не расскажешь, я понимаю».

«Не расскажу».

«Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение?»

«Своё?»

«Нет, что ты. Чужое».

«Читай».

И он читает. Читает смешно, с запинками в самых неожиданных местах, и Майя не сразу попадает в этот ритм, не сразу чувствует стихотворение. А потом неожиданно проваливается в него, в мир старого Хью.

Старый Хью жил недалеко от того утёса, на

Котором маяк – как звёздочка на плече.

И лицо его было словно ветрами тёсано.

И морщины на нём – как трещины в кирпиче.

«Позовите Хью! – говорил народ. – Пусть сыграет соло на

Гармошке губной и песен споёт своих».

Когда Хью играл – то во рту становилось солоно,

Будто океан накрыл тебя – и притих.

На галлон было в Хью пирата, полпинты еще – индейца,

Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.

Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не надейся.

От неё даже самый смелый не уходил».

У старого Хью был пёс, его звали Джим.

Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.

Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится —

Мы через окно от нее сбежим».

И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,

Набивал себе трубку (индейцы такое любят).

И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула:

«Хьюберт.

У тебя ужасно усталый вид.

У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.

Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.

Может, ты поиграешь им на губной гармошке?

Они очень радуются всегда».

Хью всё понял, молчал да трубку курил свою.

Щурился, улыбался неудержимо.

«Только вот мне не с кем оставить Джима.

К вам с собакой пустят?»

– Конечно, Хью.

Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.

В своём сказочном направленьи непостижимом.

Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом.

Если вдруг услышишь в ночи – подпой.

И Майе хочется подпеть. Она молчит и смотрит в окно, где ночь и звёзды, где не видно луны, где в далёкой квартире Дима лежит на диване, так же, как и она, и читает по памяти стихи.

«Кто это написал?»

«Вера Полозкова».

«Современная поэтесса?»

«Да. Молодая совсем. Очень популярный блогер».

Ах да, это время зарождения блогосферы, первые блогеры уже начинают конкурировать с журналистами.

Майе хорошо и светло. Свет – и от Димы, и от стихотворения неизвестной ей Веры, и даже от звёзд.

Но свет, как всегда, резко сменяется тьмой, из которой на неё смотрят два лика зла. Первый – через тонкие круглые очки. Второй… Второй всё ещё не может стать окончательным злом. Он потратил столько сил на переправку Майи в Москву, на обустройство, на постройку анабиозиса. А теперь стал демоном – в одну секунду, практически без перехода. Так нельзя.