Законы прикладной эвтаназии - Тим Скоренко

Она уже очень давно не слышала «внутреннего голоса» – сигналов вызова, информации о подключении к сети. Вшитый чип молчит. Включится ли он снова, когда она вернётся?

Майя прощается с этим временем, чтобы изменить своё.

Отец, не нужно этого делать. Отец, я знаю, что такое опыт на человеке. Я видела такие опыты своими глазами. Я знаю, что такое эвтаназия. Я прикоснулась к одному из её адептов.

Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед дворцом.

Мысли путаются.

Час «ч» – по стуку в дверь.

Она знает, что произойдёт потом. Старик постучит в дверь. Она выйдет из комнаты и спустится в подвал. Там будут не только Волковский, Юра, Женя и Юджин. Там ещё несколько человек из общества хранителей времени. Она переоденется за ширмой.

Потом они будут произносить высокопарные речи и клясться в своей верности. 18 декабря 2618 года станет для них вторым часом «ч», источником веры и силы.

Потом она будет засыпать, и с каждой секундой их голоса будут всё отдаляться и отдаляться, и она будет погружаться в ничто.

Они ей безразличны. В этом времени для неё что-то значат два человека. Одного уже нет. На другого она не имеет права. Значит, можно уходить без сожалений.

Майя смотрит на себя в зеркало.

Ты безумно красива, моя девочка. Не было, нет и не будет никого красивее тебя.

Раздаётся стук в дверь.

Россия, Москва, осень-зима 2618 года

Краем уха Майя слышит, как Певзнер объясняет Гречкину основы безопасной работы с данными. Это уже третья выволочка за последний месяц. Необыкновенно талантливый технарь, Гречкин оказался таким рассеянным и забывчивым, что дальше некуда. Он легко собирает практически любой прибор, лишь краем глаза поглядывая на чертёж; он сразу определяет, где возникли неполадки в устройстве, которое видит впервые в жизни. Но он уже дважды умудрялся уносить с собой носители с данными, которые не должны покидать лабораторию.

– Гречкин, это не смешно и не интересно, – серьёзно вещает Певзнер. – Любой чертёж существует в четырёх копиях. Перечисли их.

Гречкин отвечает устало, с видом всезнающего ученика, не способного доказать учителю своё всезнание.

– Электронная копия в лабораторном компьютере, твоя персональная электронная копия, пластиковая копия в лаборатории и пластиковая копия в научном хранилище научного комитета Нижней Москвы.

– Ну и какая же из этих копий имеет право находиться у тебя в рюкзаке, а затем – на твоём домашнем терминале?

– Никакая.

– Так какого чёрта она там делала вчера? – Певзнер резко повышает голос.

– Ну…

– Гречкин, это третий случай. В первый ты не подумал, молодец. Переписал себе без моего разрешения часть файлов и унёс. И ведь защита стояла, снял аккуратно. Но я тебя простил. Во второй ты додумался вынести пластиковый чертёж. Это равносильно преступлению государственного уровня, но ты же рассеянный. Хорошо, беды не натворил. Вчера ты повторил свой первый трюк. Ты объяснить это можешь?

– Я…

Певзнер намеренно издевается, не давая провинившемуся договорить.

– Ты сделал это в последний раз. Потому что я не могу тебя просто уволить. Никакая подписка о сохранении тайны не поможет. Если ты ещё раз что-нибудь отколешь, из твоей головы аккуратно вычистят эти несколько месяцев твоей жизни. И ты откроешь глаза на операционном столе, и тебе расскажут, что ты попал в тяжёлую аварию и долго лежал в коме. И – отдельно поясняю – ты не вспомнишь, кто такая Майя. Совсем.

Майя представляет себе, как сейчас выглядит Гречкин. Как промокший и потрёпанный в драке воробей.

– Ты этого не знал? – Певзнер очень зол.

Конечно, Гречкин всё знал. Он прошёл целый ряд инструктажей при поступлении в лабораторию. Но природное разгильдяйство взяло верх.

– Последний шанс, Гречкин. Я знаю, что ты делаешь это не по злому умыслу плюс у тебя золотые руки. Прощаю последний раз.

Гречкин что-то мычит.

Майя откидывается на кресло. Иногда она ловит себя на мысли, что встречается с Гречкиным из некой жалости к нему. Он её любит, и она пользуется этим. Но любить его? Может, и да. По-матерински.

Понурый Гречкин появляется из певзнеровской части лаборатории.

– Получил?

– Не добавляй, пожалуйста…

Она серьёзна.

– Вась, это не смешно.

– Сам знаю. Но я… пойдём.

– Куда?

– К терминалу. Я придумал одну штуку. Покажу тебе, а ты подскажешь мне, стоит ли её Марку показывать…

Он говорит тихо, чтобы Певзнер не услышал.

– Что вы там шепчетесь? – громогласно спрашивает начальник.

– Полюбовно! – весело отвечает Майя.

Певзнер хмыкает.

Карла и Ника сегодня нет, Джонни в соседней комнате выполняет какую-то механическую работу по поручению Карла.

Они доходят до рабочего места Гречкина.

– Смотри, – он вызывает трёхмерку.

Майя ориентируется в общих чертах машины, многие детали остаются ей непонятными.

– Вот так было.

Да, этот чертёж ей хорошо знаком. Они видят его каждый день. Трубки, переходы, схемы, платы – мешанина из различных технических приспособлений.

– И?

– Вот так стало.

На первый взгляд изменений никаких. Но затем Гречкин выводит общий план исходной конструкции, накладывая его на свой чертёж, и Майя замечает, что во многих местах есть небольшие изменения. Тут контур подправлен, тут блок управления исчез.

– Ты доработал машину самостоятельно?

– В общем, да. Я изменил контур. Мы отталкивались от изначальных посылов, данных Маллеттом. Он предлагал сталкивать пучки в кольцеобразном канале. То есть в торе. В принципе, подобный же проект предлагал современник Маллетта Амос Ори. Ори не думал, что его тор позволит путешествовать в прошлое дальше, чем момент постройки самого тора. А Маллетт – предполагал. А мне пришло в голову, что они оба ошибались в самом главном постулате.

Гречкин отделяет внешние слои чертежа, обнажая сердце машины – тор.

– Вот он, тор Маллетта и Ори. А вот то, что сделал я.

Контур Гречкина – хитроумно перекрученная в трёх измерениях восьмёрка, что-то вроде гибрида ленты Мёбиуса и бутылки Клейна.

– Честно говоря, я не знаю, как называть эту фигуру, – пожимает Гречкин плечами. – Отталкивался от бутылки Клейна, но задал себе задачу построить замкнутый контур.

– Торотылка Гречкина, – на полном серьёзе говорит Майя.