Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

Я улыбнулась и сказала:

— Нет, Бам — просто обезьянка. Дома у Розетт мало друзей. Там, где мы живем.

— Вот бы и у меня была обезьянка! А откуда этот Бам взялся?

Я попыталась объяснить:

— Это одна из тех вещей, которым меня научила моя мама. Такое небольшое волшебство. У Анук тоже есть похожий дружок. Только не обезьянка, а кролик. Его зовут Пантуфль.

Майя надула губки, похоже собираясь заплакать:

— Я тоже хочу такого звериного дружка!

— Ну так это же очень легко, Майя. Ты только закрой глазки и представь его себе. Кого ты хочешь?

Майя так крепко зажмурилась, что даже вздрогнула всем телом. Розетт улыбнулась и слегка пощекотала ее. Майя захихикала.

— Перестань, Розетт! — Она открыла глаза и с улыбкой посмотрела на Розетт. — Давай лучше посмотрим, не появился ли где-нибудь здесь мой джинн.

И обе девочки бросились бегом к дощатому настилу на берегу, подпрыгивая в своих резиновых сапожках, как два ярких мячика.

Я пошла следом за ними, приговаривая:

— Только в воду не упадите. На причале, наверное, скользко.

Розетт только засмеялась в ответ и принялась напевать: «Бам-бам-бам! Бам-бадда-бам!»

Вскоре и Майя стала ей подпевать, хотя энтузиазма у нее было куда больше, чем умения петь. Обе с воодушевлением отбивали ритм по доскам причала и в итоге подняли такой шум, что дверь плавучего дома приоткрылась и оттуда выглянула Инес Беншарки.

— Я подумала, что вам, может быть, тоже захочется попробовать мои трюфели, — сказала я. — Я и для Фатимы немного захватила. И для ее матери тоже, я ей давно обещала, и для старого Маджуби.

Она молча кивнула. Сегодня ее черный никаб был оторочен тоненькой серебряной полоской, которая придавала чертам удивительную четкость и чудесным образом подчеркивала красоту глаз.

Я вручила ей коробку, завернутую в рисовую бу-магу.

— Попробуйте, — сказала я. — Это ваши любимые.

— Вот как? — Голос ее звучал сухо.

Разумеется, наверняка это трудно определить, особенно если перед тобой такой замкнутый человек, но трюфели она все же взяла, хотя с некоторой неохотой.

— Вы их, конечно, попробуете только после заката, — поспешила сказать я. — Но не правда ли, пахнут они замечательно?

Инес молча держала сверток в руке, и я подумала: наверное, сквозь покрывало запах трюфелей ощущается не столь отчетливо. Но она вдруг сказала своим странным голосом — одновременно и музыкальным, и неприятно скрипучим:

— К сожалению, обоняние у меня не очень хорошее. Извините.

Я заметила, что она с любопытством поглядывает на Розетт и Майю, приплясывавших от нетерпения в начале узкого прохода, ведущего на бульвар, и пояснила:

— Это моя маленькая Розетт.

Инес что-то сказала по-арабски, обращаясь к Майе.

Девочка посмотрела на нее с явным вызовом и надула губки.

Инес еще что-то сказала, но уже более резким тоном и слишком быстро для того, чтобы я успела разобрать хоть слово.

Майя сердито топнула ножкой в розовом сапоге, что-то шепнула на ухо Розетт и бросилась бежать по проходу между домами, потом еще разок остановилась, махнула Розетт на прощанье и скрылась за углом.

— Что вы ей сказали? — спросила я у Инес.

— Только правду. Что опасно играть на причале. Что ее мать не знает, где она. Что ей не следует одной приходить сюда.

— Она пришла не одна, а со мной.

Инес промолчала.

— А может, правда в том, что вам не нравится, когда Майя играет с Розетт?

Инес то ли пожала плечами, то ли слегка наклонила голову — тот же жест, к которому часто прибегала Алиса, желая обозначить двойственное отношение к чему-либо.

— Розетт — совершенно нормальная девочка, — заметила я. — Очень дружелюбная, готовая всех любить. А у Майи здесь совсем нет друзей…

— Майя — совершенно испорченный ребенок, — сказала Инес, и в ее голосе неожиданно прозвучала нежность. — Точно так же были испорчены и Алиса с Соней. Если родители позволяют своим детям играть с детьми кюффаров, позволяют ходить к ним домой, играть их игрушками, ласкать их собак, им не следует удивляться, когда дочери вдруг перестают их слушаться, а сыновья становятся бродягами…

— Но Майе всего пять лет! — изумилась я.

— И вскоре она должна будет научиться носить хиджаб. А дети в школе будут ее обзывать и спрашивать, почему она не ест харамной пищи, почему не слушает их музыку, почему не носит такую же одежду, как они. И даже если ее родители проявят должную толерантность, как вы любите выражаться, и позволят ей играть игрушками, коротко стричь волосы и смотреть по телевизору мультики, она все равно будет считаться maghrebine — а не одной из ваших детей, и одной из наших она тоже больше не будет.

Я не так уж часто даю волю гневу, но в тот раз я по-настоящему рассердилась. Гнев подобен огню без дыма, это такое голубое, почти невидимое пламя, которое, однако, сильно обжигает.

— Не все здесь так считают, — сказала я.

— Может, и не все, но таких, кто нас ненавидит, куда больше, чем тех, кто относится к нам спокойно. Даже здесь, в Ланскне. Неужели вы думаете, я не слышу, что говорят обо мне? Никаб не лишает меня ни слуха, ни зрения. В Марселе, например, мужчины постоянно таскались за мной, нагло спрашивая, как я выгляжу под никабом. А однажды, когда я стояла в очереди в супермаркете, какая-то женщина попыталась его с меня сорвать. И каждый день я слышу что-нибудь вроде: «Ты нездешняя. Ты не француженка. Ты антиобщественное существо. Ты ненавидишь кюффаров. Ты отказываешься от нашей пищи. Ты симпатизируешь террористам, а иначе с чего бы тебе лицо-то скрывать?» — Инес говорила отрывисто, резко. — Каждый день я слышу, как кто-нибудь говорит: ничего, скоро носить никаб запретят по закону. Какое им дело до того, что я ношу? Неужели я должна уж совсем от всего отказаться?

Она вдруг умолкла, словно у нее не хватило дыхания, и я заметила в цветах ее ауры неожиданные оттенки. Возможно, Инес просто не привыкла свободно разговаривать с незнакомыми людьми. Затем она развернула бумагу, чуть приподняла крышку принесенной мной коробки и сказала:

— Вы правы. Запах действительно чудесный.

Я улыбнулась.

— Вы их позже непременно попробуйте. А это отдельный пакетик для Дуа.

— Вы знаете мою дочь?

— Да, мы уже познакомились, — сказала я. — По-моему, Дуа — очень одинокая девочка.

И снова я заметила перемену в ее цветах: удивление словно открыло дорогу голубым тонам печали и сожалений.

— Нам пришлось гораздо чаще переезжать с места на место, чем я хотела бы. Но здесь Дуа живется хорошо. Дома-то у нее никого из родных не осталось.