Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

— Мне очень жаль, что ваш муж так рано погиб, — сказала я, и аура ее сразу запылала алыми красками, точно закат. — Зря вы думаете, что мы такие уж разные. Мне ведь тоже пришлось очень много переезжать с места на место — в юности с матерью, а затем с Анук. Я знаю, что такое не иметь дома. Знаю, каково это, когда каждый на тебя пялится. Когда такие люди, как Каро Клермон, относятся к тебе свысока только потому, что никакого месье Роше не было и нет…

Я чувствовала, что она слушает очень внимательно, и понимала: какую-то связь между нами мне все-таки удалось создать! Пусть это дешевая магия, зато она всегда действует. Всегда. От завернутой в рисовую бумагу коробки с трюфелями, которую Инес держала в руках, исходил мощный поток соблазнительных ароматов: горького шоколада, растопленного со сливками, подслащенного ванильным сахаром и сдобренного лепестками роз, красных, как сердце… Попробуй. Испытай меня на вкус. Познай наслаждение.

Инес вдруг посмотрела мне прямо в глаза, и в ее глазах я увидела собственное отражение. На мгновение мне показалось, что я окружена золотистым ореолом на фоне неба, ярко освещенного закатными лучами.

А она, по-прежнему пристально уставившись на меня, сказала:

— Мадам Роше, при всем моем уважении к вам заявляю: у нас с вами нет ничего общего. Я — вдова, несчастная, но вряд ли достойная порицания женщина. Я была вынуждена уехать за границу в связи с обстоятельствами, которые оказались сильнее меня. У меня есть ребенок, которого я растила в скромности и послушании. А вы — совсем другое дело; вы — просто незамужняя женщина, имеющая двоих детей, но не имеющая ни веры, ни настоящего дома. И все это, согласно традициям нашей культуры, делает вас попросту шлюхой.

С этими словами она затянутой в черную перчатку рукой протянула мне коробку с трюфелями, повернулась и мгновенно исчезла внутри своего плавучего дома; и в эту самую минуту на том берегу зазвонили колокола, созывая людей к мессе, а я так и осталась стоять, держа в руках подарочную коробку с шоколадом и понимая, что все это на редкость глупо и бессмысленно, а слезы уже жгли мне глаза, так что казалось, будто с небес идет огненный дождь.

Среда, 25 августа

Шлюха. Так вот какого она обо мне мнения! Меня, конечно, обзывали и похуже, но никогда — с таким холодным желанием ужалить. Скорпион, сказала Оми. Да, именно скорпион — яд, яд, яд в каждом слове, во всем… Я уронила коробку с трюфелями на причал и почти бегом бросилась назад, на бульвар. Мне казалось, будто я тону, будто меня привязали к каменной глыбе и теперь она вместе со мной погружается на дно равнодушной Танн.

Ну, а чего ты, собственно, ожидала, Вианн? — раздался у меня в ушах чей-то голос. — Это же всего-навсего шоколад. Второсортная, жалкая разновидность магии, тогда как ты легко могла бы заставить Хуракан…

Голос был так похож на голос матери! И все же в нем не чувствовалось ни капли материнского тепла, ибо то был голос Зози де л’Альба. Ее голос до сих пор порой врывается в мои сны. Зози никогда бы не позволила каким-то сентиментальным переживаниям помешать ей достигнуть цели. Она невосприимчива к любым ударам; любой яд словно проскальзывает сквозь нее, не причиняя никакого вреда.

Ты слаба, Вианн, вот в чем твоя проблема, — продолжала она, и в глубине души я понимала: она права. Да, я слаба, потому что мне далеко не безразлично, что обо мне подумают другие люди; потому что я хочу быть кому-то нужной; потому что даже скорпион, который и живет-то ради того, чтобы ужалить, может рассчитывать, что я протяну ему руку помощи…

Но это же просто глупо, — сказала Зози. — Так ведь любому может прийти в голову, что ты сама хочешь, чтобы скорпион тебя ужалил.

Неужели это действительно так? Неужели я сама себя обманываю? Неужели меня притягивают неудачи? Неужели мой порыв помочь Инес был вызван желанием навредить себе?

Я вела Розетт домой, и улицы, по которым мы шли, казались мне насквозь пропитанными презрением и враждебностью. Мы миновали спортзал; у его дверей вполголоса беседовали несколько мужчин в джеллабах и молитвенных шапочках такийях. Но стоило нам поравняться с ними, и мужчины тут же умолкли, выжидая, когда мы пойдем дальше.

Дома я приготовила обед, который должен был понравиться всем — вкусный домашний суп, хлеб с оливками и запеченный в духовке рисовый пудинг с персиковым джемом, — но сама была настолько встревожена, что не смогла съесть ни крошки. Вместо обеда я выпила кофе и села у окна, тупо глядя на редкие фонари, горевшие на бульваре Маро, и страшно тоскуя по дому, по Ру, по нашему суденышку, по моей маленькой chocolaterie, по Нико, по матери и по всем тем простым и знакомым вещам, которые больше уже не казались мне такими уж простыми.

Ру был прав. Почему я все еще здесь? Ведь я совершила ошибку, приехав сюда; ужасную, губительную, глупую ошибку. Как я вообще могла поверить, что шоколад способен разрешить любую проблему? Молотые бобы южноамериканского дерева, немного сахара, щепотка специй. Сладкая выдумка, и смысла в ней не больше, чем в горстке пыли на ветру. Арманда написала, что я нужна в Ланскне. Но что, собственно, я сумела сделать с тех пор, как мы сюда приехали? Только и делаю, что пытаюсь пинком открыть двери, которым следовало бы оставаться закрытыми!

Вчера вечером Ру просил меня вернуться домой. Ру, который никогда ни о чем не просит! Ах, если б он попросил меня об этом неделю назад, до всего этого! А теперь уже слишком поздно. Все получилось совершенно иначе, чем я планировала. Моя вера в него сильно поколеблена, а моя дружба с Жозефиной поставлена под сомнение. Даже Рейно, которому я обещала помочь, совсем загрустил с тех пор, как я здесь появилась. Почему же я осталась? Чтобы помочь Инес? Но ведь совершенно ясно, что она не желает моей помощи. Да и с Розетт и Анук вышло как-то несправедливо: зачем я привезла их сюда, позволила завести друзей — а может, и не просто друзей, — заранее зная, что все это ненадолго?

С Анук, кстати, творится что-то непонятное. Особенно я это чувствую в последние дни. Сегодня, например, она как-то чрезмерно весела, а вчера была задумчива и мрачна. Ее цвета, точно осеннее небо, буквально в мгновение ока меняются от серого к пурпурному, а затем вдруг становятся синими. Неужели она что-то от меня скрывает? Неужели что-то терзает ее душу? У нее ведь никогда ничего толком не узнаешь, хотя я подозреваю, что к переменам в ее настроении имеет самое непосредственное отношение Жанно Дру. Эта ее манера отводить в сторону глаза, это ее невинное выражение лица… С другой стороны, она часами не выпускает из рук мобильник, то посылая кому-то эсэмэс, то что-то разыскивая в Сети, и вид у нее при этом совершенно обреченный. А потом вдруг обреченность сменяется оживлением, потоком болтовни, ослепительным девичьим сиянием, похожим на вялотекущую лихорадку. Это, пожалуй, еще одна веская причина для того, чтобы поскорее уехать из Ланскне. И все же…

В девять часов в дверь постучали. Открыв, я увидела на пороге Люка Клермона, запыхавшегося и слегка смущенного. Мне не нужно было читать цвета его ауры — и так было понятно, что его послала Каролина.