Моя любимая сестра - Джессика Кнолл

Бретт проталкивается к сцене и машет солистке, которая показывает прямо на нее, как на знакомую.

– Итак, – говорит солистка в микрофон громким ясным виджейским голосом, – вы знаете, что я обычно не принимаю заказы. – Толпа нескладно вопит. – Но сегодня особый случай, потому что здесь две Охотницы за целями!

Это объявление встречено аплодисментами, которые могут поощрять что угодно, и относящимся конкретно к нам освистыванием. Бретт вскидывает в воздух средние пальцы.

– И одна из этих стерв, – продолжает солистка, – целый час кричала спеть Bitch. Так что скажете, если мы, три стервы, вместе споем песню о стервах?

Больше рассеянных аплодисментов. Больше злостного освистывания.

Работник сцены семенит к нам, опускает руку в толпу и перетягивает нас с Бретт через большие колонки. Здесь, наверху, беспощадно ярко, и я мгновенно понимаю, что солистка даже старше меня.

Она прикрывает руками микрофон.

– Пожалуйста, скажите, что вы знаете гребаные слова.

– Я горланила эту песню на танцах в средней школе, – отвечает Бретт. – А ты, Стеф? В колледже?

Солистка смотрит на меня взглядом «о нет, она не могла так сказать» и делает широкий жест – впихивает микрофон мне в руки.

– Она может быть на подпевке, – подмигнув, сообщает она мне. Этот дружеский акт запечатлевает момент, когда две старые девицы отнимают ночь у юнцов. Меня нещадно и неоднократно поражает одна глупая мысль: мне не стоило сюда приходить.

Начинается песня, энергичный поп-бит с добавлением нескольких предупреждающих гитарных аккордов, готовящий к заглавной нецензурной брани, которую с подростковым ликованием вопит в микрофон Бретт. Когда вышла эта песня, Бретт не училась в средней школе. А вот я – да. Помню, как мама дрожащими руками положила трубку, повернулась ко мне и спросила, выражалась ли я нецензурно в пляжном домике Эшли, в котором меня по доброте душевной приютили на целую неделю. Я мыла посуду после ужина, развешивала на уличной сушилке полотенца и заправляла кровать каждое утро, но миссис Латкин из всего моего пребывания запомнила лишь тот вечер, когда она пораньше вернулась с ужина и увидела, что мы с Эшли танцуем в пижамах по гостиной под эту вульгарную песню. Следующим летом я осталась без приглашения.

Бретт отрывается по полной, размахивая длинными влажными волосами и беря микрофон, лишь чтобы испортить текст. «Я стерва, я мама, я ребенок, я любовница». Ко второму куплету Бретт решает персонализировать песню и кричит «я НЕ мама», но никто не находит это смешным, просто как будто не хотят ее смущать.

Мы переходим к той части, которая стала сложной задачей для кастинга. Темнокожие женщины, чокнутые женщины, мужеподобные женщины, старые женщины, симпатичные женщины – все танцуют в одном помещении, доказывая, что узы сестринства сильнее культурологических, поколенческих стен и стандартов красоты, что пытаются нас разделить. «Вууу-хууу, Вууу-хууу», – напевает Бретт, поворачивается ко мне и в момент страсти тянется за спину, кладя руку под мой хвостик. Мне кажется, она хочет меня поцеловать – устроить показ фальшивого лесбиянства, чтобы разрушить наше последнее феминистское кредо, – пока не понимаю, что она стягивает резинку для волос. Не успеваю я и глазом моргнуть, как она с довольным смехом швыряет ее в толпу.

– Мне всегда нравилось, когда ты ходишь с распущенными волосами! – кричит она, забыв – или не забыв, – что у нее в руках микрофон.

Она как будто сдернула с меня штаны. Я осматриваю толпу в поисках Тима, надеясь, что он не наблюдает за этим. Надеюсь на что-то другое, когда замечаю его в окружении друзей, он смеется и качает головой. Почему он качает головой? Отрицает, что трахнулся со мной? Он что-то говорит одному из товарищей, приняв оборонительную позу. И это провоцирует еще больше шуток. Так и есть. Он все отрицает.

Группа проигрывает припев, снова и снова, все тише и тише, пока толпа в очередной раз не взрывается хилыми аплодисментами. Бретт отдает микрофон мне, чтобы поклониться, воспользовавшись еще одной возможностью перекинуть каскадом волосы на спину, как чертова русалочка Ариэль.

– Ну что, поаплодируем этим двум? – спрашивает солистка в микрофон бэк-вокалиста. – Это было ужасно, – добавляет она сквозь насмешки и аплодисменты. – Ужасно! Продолжайте пиариться и сочинять истории.

Толпа охает, и солистка испуганно прижимает руку ко рту. Не думаю, что она сделала это со зла, но это неважно, потому что именно так все и истолковано, и я должна что-то ответить. Должна защититься. Один из охранников помогает Бретт спуститься с колонок, но микрофон все еще в моей руке, когда ее нога касается пола.

– Я отлично сочиняю истории, – произношу в микрофон, пока не передумала. – Но вот она, – указываю на Бретт, – в этом спец.

Бретт смотрит на меня из толпы и посмеивается, потому что я весь вечер была с ней любезна и нет причин думать, что я спущу на нее всех собак.

– Вы же слышали, что мы поссорились?

Бретт приоткрывает рот.

– Вы все это увидите по телевизору, – с широченной улыбкой продолжаю я. – Но знайте, что это фальшивка. Вся ссора – фальшивка. Мы спланировали ее ради рейтингов.

– Убирайся со сцены! – вопит кто-то.

Бретт пытается забраться обратно на колонки, как тучный горный козел.

– О, и в Марокко не насилуют никаких маленьких девочек. Бретт соврала и об этом. А еще в этом сезоне создатели шоу попытаются выставить все так, будто Винс трахает сестру Бретт. Но он трахает не…

Бретт перехватывает меня, оборвав на полуслове. И, клянусь богом, это настоящий футбольный перехват, она обхватывает мои лодыжки, нанеся мощный удар по коленям. Я падаю на руку, вскидывая в воздух грязный каблук для равновесия. Это могло быть танцевальным движением: придумай предлог и вот так пни.

– Девчачьи разборки! – смеется в микрофон солистка, оказавшись гребаной предательницей, коими мы всегда становимся, подвернись такая возможность. Я поспешно поднимаюсь в яростном смущении и сжимаю кулаки, чтобы не заехать Бретт по лицу, хотя мне очень хочется это сделать, но не здесь. Перелезаю через колонки, отказываясь от любой помощи. Здесь выше, чем я думала, и когда спрыгиваю на пол, боль расходится по всем ногам; неэлегантно спотыкаюсь и гордо, насколько позволяет выпитая водка, шагаю прочь.

* * *

Мы снова застреваем в такси, Бретт оказывается на среднем ряду, я – на заднем. Водитель дождался, когда мы устроимся, уверенный, что раз мы сели так далеко друг от друга, к нам присоединятся еще друзья.

– Это только между нами, – наконец говорит Бретт. Она молчит, пока машина делает разворот на дороге и старая пресвитерианская церковь оказывается справа. За последние несколько минут она значительно побледнела. – Тебе, блин, лучше надеяться, что все были слишком пьяны, чтобы запомнить твои слова.

Я выдерживаю ее взгляд, голова бухает в ровный, невозмутимый такт дороге.