Аппетит - Филип Казан

Посещение храма Святого Франциска в действительности не входило в список моих дел в Ассизи, каким бы странным это ни показалось. Мое паломничество было туда, где Тессина. Однако я не забыл, как Проктор цеплялся в бреду за слова святого – в бреду, который вызвал черной чемерицей я сам. И решил, что будет уместно – нет, необходимо – вознести молитвы от имени моего спутника, а мне самому поблагодарить Франциска за то, что он спас Проктора от моего любительского врачевания.

Но целая вечность минула, прежде чем я вошел во внешнюю дверь базилики, хотя я наверняка попал в первую волну массы паломников того дня. Я чувствовал себя орехом пинии, засунутым в гусиную шею, а потом зажаренным, потому что внутри базилики некуда было деться от тысяч и тысяч верующих, а я по-прежнему был закутан в тяжелый плащ. Но еще здесь находилось то, что я годами мечтал увидеть: цикл фресок, которые Филиппо рекомендовал как одни из лучших картин, когда-либо написанных людьми. И вот они, повсюду вокруг меня, – жизнь святого Франциска в изложении маэстро Джотто. Однако я не смотрел на них по-настоящему: то есть смотрел, но не видел. Мое внимание сосредоточилось где-то в другом месте, как и тогда, когда меня вместе с толпой унесло в Нижнюю базилику и наверх, в храм самого святого Франциска.

После этого я оказался совершенно измотан и пропотел, как человек с трехдневной малярией, а мои ноги невыносимо болели оттого, что на них снова и снова наступали бесчисленные шаркающие паломники. Я уже практически поставил на себе крест, решив, что, наверное, переварюсь здесь, в кишках базилики, как вдруг толпа уплотнилась, всколыхнулась и выплюнула меня на солнечный свет.

Я сел на какие-то ступеньки с видом на равнину и положил подбородок на руки, глотая свежий воздух, стараясь изгнать из своих легких липкую пленку от дыхания других людей, фимиама и свечного воска. Солнце уже миновало зенит, что было хорошо: я убил больше половины дня. Я с боем проталкивался через толпу обратно, пока не покинул самые людные улицы, а там переулками направился к стене. Я нашел заброшенный сад со старой пропыленной пальмой и улегся под ней. Потрескивание ее воротника из мертвых листьев действовало умиротворяюще. Скоро я успокоился и начал более трезво раздумывать о приближающемся вечере. Но не успел я составить какой-нибудь план, как заснул.

Когда я снова открыл глаза, солнце продвинулось еще ближе к горизонту, а на тыльной стороне моей ладони дремал довольно крупный черный скорпион. Я вскочил и отбросил его в кусты. Во рту у меня стоял грубый похмельный привкус патины, а плечи закаменели от попыток держаться отдельно в паломнической давке, но в остальном я чувствовал себя весьма освеженным. В углу сада обнаружилась запаршивевшая неподрезанная яблоня, чьи ветви обвисли под тяжестью нежеланных, непрошеных яблок. Я пожелал парочку и съел их под пальмой. Хорошо: оказалось, я был голоден и не замечал этого.

Опершись спиной о ребристый ствол пальмы, я попытался осмыслить день дальше. Сейчас казалось очевидным, что там, наверху, в набитой людьми, оглушительно шумной базилике, я мог находиться в считаных ончиа от Тессины или Бартоло Барони. Такая возможность не приходила мне в голову, пока меня толкали и подгоняли, но она очень легко могла оказаться роковой. Мне нужно обострить внимание. С этого момента я буду осторожен. До сих пор я действовал так, будто Богоматерь и святые собирались вложить руку Тессины в мою и скрыть наш побег неким божественным туманом, но это было до осознания того факта, что Тессина и в самом деле здесь, всего в паре минут ходьбы от того места, где я сейчас сижу.

Как я буду действовать? В моих фантазиях – к этому моменту их набралось сотни и сотни, они варились в моем мозгу, пока я стоял, цепенея от скуки, за стулом кардинала во время его трапез и пока трясся по дорогам Умбрии, – я горделиво входил туда, где находилась Тессина, подавал ей руку, притягивал к себе. Мы вдвоем выходили в ночь, оставляя Барони шлепать губами, словно никчемный старый карп, каким он и был. Я принялся за второе яблоко. Оно провисело на ветке чуть дольше нужного, и в нем появилась легкая игристость, намек на сидр. Как там сказал трактирщик? Мессер Барони с супругой, никакого упоминания о ком-либо еще. Конечно, там будут слуги – рассказывать мне о них не имело смысла. Но если бы там были другие Барони, разве парень не сказал бы «семейство Барони» или что-нибудь в этом роде? Разумеется, сказал бы. Тогда почему просто не сделать именно то, что я себе навоображал? Подождать до ужина, пока старый Барони не надуется вином так, что у него покраснеют уши, а нос набухнет, как клубника… Я представил огромного старого ублюдка, с лицом цвета сырой печени, жирного, как насосавшийся клещ: как узнавание расцветает в его налитых кровью глазах, когда я пересекаю обеденный зал, когда протягиваю руку его жене. Возможно, он попробует остановить меня. Он попытается встать, брызжа слюной, но мы к тому времени уже будем далеко.

Я потянулся, как довольный пес, и листья умершей пальмы залопотали надо мной. Потом я встал и пошел поискать насос или фонтан, где смог бы смыть с себя паломнический запах.

Я обошел вокруг стен городка, не торопясь, ожидая, когда сядет солнце. Когда стемнело, я вернулся на Виа Сан-Франческо. Через улицу от «Зеленого петуха» в арке старого портика стоял монах и проповедовал толпе деревенского люда, собравшейся вокруг него плотным полумесяцем: кто-то ел свой ужин, кто-то держал в руках кружку с вином или пивом. Я проскользнул в эту маленькую толпу и встал, прислонившись спиной к колонне, краем глаза наблюдая за входом в трактир. Но бесконечный поток людей тек по улице в обе стороны, с факелами и свечами, и я долгими минутами не видел дверей трактира. Я ждал и ждал. Тессина и Барони должны уже вернуться к этому времени, уж точно… Но если они вернулись, я совершенно точно не увижу, как они входят. Так, значит, пора? Пора войти самому?

Я пересек улицу, но у дверей заколебался. Разве так все должно быть? Это казалось каким-то грязным – недостойным. Что, если Тессина и Барони еще не за столом? Я вообразил, как ввязываюсь в спор, возможно с хозяином, а Тессина поднимает голову от тарелки и видит, как меня, краснолицего и подвыпившего, трактирные слуги вышвыривают за дверь. Так не годится. Но тут у меня появилась другая идея: я отправлю ей послание.

Вход для слуг найти оказалось нетрудно. Я вошел в кухню, в которой так кипела работа, что поначалу никто и не посмотрел на меня, выделил главного повара – удивительно маленького, совершенно лысого человечка в заляпанном фартуке, чьи руки, лицо и блестящий заостренный череп были потными и розовыми, словно вареный окорок.

– Извините, – сказал я. – Я бы хотел приготовить блюдо для одного человека. Это сюрприз.

Лысый резко развернулся и обнаружил, что смотрит на стопку серебряных монет, покоящихся на моей протянутой ладони. Двухнедельный заработок для человека вроде него – запросто; повар открыл рот, потом закрыл, прищурился. Он уже взвешивал возможность сделки. Я накинул еще немного.

– Я личный повар его высокопреосвященства кардинала Федерико Гонзаги, – сообщил я. – Здесь, в обеденном зале, находится большой друг моего отца. Он не знает, что я в Ассизи, и я подумал, как забавно будет удивить его блюдом, которое я готовил для Лоренцо де Медичи, – небрежно назвал я знаменитое имя. – Я буду рад и вас научить его готовить.