Аппетит - Филип Казан

– Ты ехал на моем коне?

– Ехал, да. Спасибо. Он хорошо идет, этот Неаполитанец. Жалко, что нам не так далеко ехать.

– Ехать? Проктор, ну куда мы можем поехать?

Он наклонился ко мне и промокнул мой висок тряпкой:

– Ты был когда-нибудь в Перудже?

Не помню, как я забирался на кроткую серую лошадку. Время от времени я обнаруживал, что очнулся и лежу лицом в ее гриве. Когда это случалось, память уводила меня к моему первому путешествию в Рим, и я задумывался, не ждет ли донна Велия нас в своей хижине? Проктор перевязал мою голову и бедро чистыми полосами льна – от моей почти лучшей рубашки, как я обнаружил позже, – но все равно налетела туча мух, медлительных, неуклюжих, доживающих последние дни перед зимой, жаждущих обследовать мои раны. Я наблюдал, как они снуют: от розовых с черным ноздрей лошади, ее глаз с длинными ресницами к моему лицу и обратно. Копыта топали размеренно, уверенно, и мое тело отвечало ритмичными вспышками и спазмами боли. Иногда я открывал глаза и обнаруживал, что мой взгляд скользит по пыльным меловым колеям от колес, по щетине хлебных полей, однажды – по выжженной земле, замусоренной побелевшими раковинками улиток. Я заснул надолго и, очнувшись, увидел, что мы едем вверх по крутому холму, по шумной дороге, по которой множество людей шло и ехало в обе стороны. Некоторые с любопытством поглядывали на меня, но раненый человек на лошади не казался им чем-то необычным. Я снова провалился в сон.

После этого я просыпался и засыпал чаще, хотя сон стал более глубоким, а моменты пробуждения – странными и мутными. Был потолок, покрытый красивой лепниной, раскрашенный и позолоченный. То и дело появлялись лица, но узнавал среди них я только Проктора. Появлялся горшок, в который меня рвало, и соленая жидкость, которую я глотал, не ощущая вкуса. Жидкости становились гуще, горячее. Меня рвало чаще. Нога начала болеть, а голова мучила меньше. Я бился в лихорадке, через которую мерцал лик Тессины, словно лицо утопленницы в реке, а я беспомощно барахтался у поверхности воды. В иные моменты я видел только рот Марко Барони с налипшей белой пылью и пузырями темной крови.

Когда я наконец полностью пришел в себя, когда открыл глаза и увидел все прохладным и четким, стояла ночь. Откуда-то доносились слабые звуки – шаги, скрип окна, но вокруг меня все было тихо, лишь раздавался звук моего дыхания. Некоторое время я лежал и слушал его. На самом деле я никогда не обращал на дыхание особого внимания, а какое это оказалось чудо: воздух входил, питая мое тело, выходил обратно, забирая с собой копоть и дым, порожденные жаром в моей крови. Я был жив. Слава Господу и Матери Его: я жив!

Я задремал и проснулся от перезвона колоколов где-то неподалеку и солнечных лучей, падающих сквозь высокое окно. Я сел и обнаружил, что нахожусь в каком-то помещении вроде кельи, с очень простыми побеленными стенами и простым черным распятием над моей простой деревянной кроватью. Но по безупречной чистоте всего окружающего я заключил, что это не может быть тюрьма. Мои раны тоже были чистыми, перевязанными свежим льном. А через пару минут дверь открылась, чтобы впустить двух длиннолицых, одетых в черное господ и невысокую косоглазую женщину с кудрявыми каштановыми волосами, выбивающимися из-под белого чепца. Женщина несла поднос, на котором стояла курящаяся паром миска, какие-то травы, несколько склянок с жидкостями и кружка. Когда вошедшие увидели, что я очнулся, они склонили друг к другу головы и зашептались, очень тихо.

– Доброе утро! – сказал я. Во мне пробудилась радость жизни, несмотря на боль, которую я ощущал, открывая рот. – Боюсь, я не знаю, где нахожусь.

– Вы находитесь в Студиум генерале Перуджи, – сказал тот, что повыше.

– В университете, – уточнил другой.

– В университете? – (Они кивнули.) – Я лежу здесь уже много дней, – продолжил я. – А вы наверняка спасли мою жизнь.

– Много дней? – переспросил высокий. – Нет-нет. Вы приехали вчера. А что до того, нуждалась ли ваша жизнь в спасении…

– Вы молоды и здоровы, – сказал второй. – И о вас хорошо заботились, прямо с момента вашего… вашего злоключения.

– Правда? Но там же были только я и Проктор.

Оба одновременно закатили глаза, словно парочка воронов, наклевавшихся потрохов мертвого ягненка. Один ловко размотал повязку с моей головы, понюхал рану и нанес на нее немного черной жидкости. Она дурно пахла, и у меня зубы заломило от боли. Второй в это время изучал мою ногу.

– Я смогу ходить? – спросил я сквозь стиснутые, стучащие зубы.

– Что? Конечно сможете. Лезвие прошло сквозь vastus medialis[22]. Очень аккуратно, никакого разрыва тканей. Очень острый клинок, очевидно, и он не занес в рану фрагментов одежды. Можете сказать спасибо, что на вас были шелковые штаны: длинные волокна, никаких мелких ниток, дающих нагноение.

– Что нас беспокоит, так это ваша голова, – сказал невысокий. – Сначала было похоже, будто нечто проникло в черепную коробку. Но оказалось, хотя кость вдавлена, разлома нет.

– Как вы определили? – спросил я.

– Была оголена приличная часть черепа, – живо отозвался человек.

Таким тоном говорят: «Какая прекрасная погода для кальчо». Моя рука метнулась к виску, но доктор вовремя перехватил мое запястье:

– Еще рано. У вас там несколько швов. Но никто об этом даже не узнает. Вам очень, очень повезло.

– Вы так настойчиво меня убеждаете, – усомнился я. – Однако, синьоры и синьора, позвольте признаться, что я не чувствую себя особенно везучим.

– Помилуйте! – возразил высокий. – Паломники, которые встречаются с бандитами с горы Субазио, обычно не выживают. Если бы не ваш спутник…

Бандиты?

– О, мой спутник! – воскликнул я. – Где же он? Вы заботитесь о нем? Ему нужна особая диета.

– Что? – вдруг негодующе вмешалась женщина, готовящая полосы чистой ткани для перевязки. – Диета?

– Чтобы бороться с его… чтобы устранить…

Но то, что сейчас делали с моей головой, вызвало у меня волну тошноты. Я откинулся обратно на подушку, не мешая им заканчивать свою работу и желая изо всех сил, чтобы она закончилась как можно скорее.

– Диета! – раздраженно пробормотала женщина.

Она почему-то напомнила мне Каренцу – и то, как Каренца бы над этим насмехалась.

– Вы могли бы подвигать ногой? – спросил высокий.

Я попробовал, чрезвычайно медленно, и обнаружил, что, если не считать боли где-то в глубине и некоторой скованности, мне это удается довольно легко.

– Отлично. Теперь – хм. По вашему выговору я предполагаю, что вы из Флоренции. Я бы не думал о поездке домой по меньшей мере еще неделю, и это только если вы продолжите так же хорошо поправляться.

– Я флорентиец, но живу в Риме.