Хроника одного полка. 1915 год - Евгений Анташкевич

– …У меня в тот день, – посмеиваясь, рассказывал артиллерист, – осталось всего с десяток патронов картечи… Они лупят по нас «чемоданами», мне ответить нечем, а тут, на открытое место, там болото было или просто низина такая, залитая талой водой, выскакивает их рота или около того, да так густо пошли, я и дал очередь на картечь всеми орудиями, и они, будто развеселились, такие, знаете, как тараканы, врассыпную. Забе-егали! Как перчиком посыпал, весё-лый был бой!

– …А германец молотит из крупных калибров, и их батарею видно, не прямо, конечно, а над их гаубицами поднимается дым кольцами, как от папирос или от паровозной трубы, и тает в небе, высоко, далеко, мне их достать нет возможности, у меня-то полевые пушки – трёхдюймовочки и одна сплошная картечь, и так и получается, что видеть вижу, а достать не могу! Обидно! А с Языковым мы бы их точно сбили!

– …И накрыли нас их гаубицы, и нам бы отступить, за спиной-то лесок и дорога через него, могли бы на себе орудия перетащить, и ещё штук пять заводных лошадей – более или менее в силе, а приказа нет! Точнее, приказ как раз есть: «Ни шагу назад!» Ну, я и не осмелился! Под трибунал кому охота, я воевал-то всего три дня! Но всё же уже хотел вызывать разведчиков обратно и сниматься с позиции, я-то только что от них прибежал, связи не стало, они в полуверсте на пригорке сидели, провода осколками посекло… Ну прибежал, по дороге концы проводов ищу и между собою соединяю… Сила взрывов была так велика, что на людях, даже в землянках, лопались полушубки: как будто ножом резали на полосы, дли-и-инные такие. Языков с разведчиком остался… Я связь восстановил и уже обратно почти добежал, и прилетела очередная пара «чемоданов». Мне ногу осколком отсекло, и я сел. Смотрю, а моя нога передо мной стоит в сапоге, я схватил её, чтобы не упала, почему-то мне показалось, что она не должна упасть, раз нога – значит, должна стоять! А дальше ничего не помню, только в лазарете… А ноги не только в руках нет, но и вовсе нет! Солдатики мои чем было замотали и меня на закорки, а что стало с прапорщиком, даже не знаю. Наверное, погиб, а может, выжил, а может, попал в плен. Хотя не думаю, такой человек в плен если и сдастся, так только в бессознательном состоянии, но когда я связь восстановил, то даже парой слов с ним по телефону перекинулся, был жив! Вот такой весёлый бой! Что мы с нашими трёхдюймовочками против их восьми, один смех. Так что моя война оказалось короткой, всего-то несколько дней! Veni! Vidi! Vici! Пришёл – увидел – ампутация! И конец войне, и к маменьке! Да на рыбалочку! Только вот теперь придётся до весны ждать.

– А что так, до весны? – спросил его между рассказом Алексей.

– А как зимой по снегу? Не дойду! Да шуба, да валенки! Хотя теперь видите, какая экономия – валенок-то два уже не потребуется! Я уж за это время, пока после операций в себя приходил, – всё продумал…

– И что получилось? – Рейнгардт слушал весёлого соседа, ему было и смешно и грустно, и в его плотную речь слова не вставишь, а тут с валенками – заинтриговал.

– Валенки? – переспросил сосед. – С валенками – история! Вы их, когда парой покупаете, они оба одинаковые, что на правую ногу, что на левую. Они становятся правым и левым, когда их носишь, натаптываешь, а уж после подошьёшь. А если ходить в одном валенке, в данном случае, как со мной, в правом, то второй так и остаётся нерастоптанным, значит, когда один стопчется, другой ещё новёхонький! Вот и экономия!

Ещё он много рассказывал про мирную жизнь, его военная оказалась короткой, всё с юмором и таким жизнелюбием, что от этого Алексею хотелось когда-нибудь потом к ней присоединиться. На рыбалку, что ли, с ним съездить в этот его уезд, Богородский, недалеко от Москвы, на речку, как её – Клязьму. Артиллерист оставил адрес и ещё оставил одно письмо. Он это письмо читал и перечитывал, цокал языком и приговаривал: «Эка пишет! Вот молодец! И дерзновение имеет!» И заинтересовал Алексея.

– А что вы читаете? – спросил он.

– Да-с, милостивый государь! – ответил артиллерист. – С интересным молодым человеком привела судьба познакомиться! Да вот сами прочтите! – и подал несколько рукописных листков. Алексей взялся читать, почерк был ясный и чёткий, как учительский, Алексей даже с подозрением глянул на артиллериста, а тот махнул рукой: «Это я уже переписал, это не моё, а того молодого человека!»

Алексей читал и ничего не понимал – какой-то «Александр Сергеевич», чуть ли не Пушкин, или в самом деле Пушкин! Только при чем тут Пушкин? Однако же написано было складно и читалось легко, но вникнуть в смысл Алексей не мог, текст письма ни с чем не увязывался. Он поднял глаза на артиллериста, а тот уже давно наблюдал.

– Я вас понимаю, – сказал артиллерист. – Это сразу не даётся. Я сначала тоже удивился, какое дерзновение было у автора за Пушкина писать! Но складно, правда? И образно как! И грустно, по-пушкински. Такое впечатление, что не автор пишет Пушкину, а сам Пушкин. Такова была задумка, что это Александр Сергеевич пишет автору! Видите, какой поворот? Это надо читать в тишине и одиночестве. Мне повезло, Володечка мне это читал в темноте, ночью, он помнил свой текст наизусть, а я записал, а он всё терял сознание, и вскоре мы расстались, и я его больше не видел и ничего о нём не знаю. Жив ли? Ему тоже ногу оттяпало, когда германец штурмовал Осовец. Мы познакомились в санитарном поезде. Я вам перепишу, у меня хороший почерк… Вы уж как-нибудь почитайте, когда вам никто не будет мешать!

Сейчас эти листочки лежали вместе с Таниной запиской в тумбочке. Алексей открыл ящик и взял и то и другое.

* * *

Вахмистру Жамину оказалось непросто привыкнуть к тому, что он юнкер, точнее, юнкер Тверского кавалерийского училища.

Он вышел из класса, он слушал чудесную музыку, так позванивали его новенькие бронзовые шпоры, и вдруг наткнулся на дежурного по эскадрону.

– Господин юнкер, вас ждут внизу!

– Кто? – удивился Жамин.

– Говорят, что родственники!

Это было неожиданно.

Он прибыл на учёбу в Тверское кавалерийское училище с опозданием, когда курс уже начался, поэтому его принимал сам начальник училища полковник Дмитрий Алексеевич Кучин.

– Я, вахмистр, получил на вас отличные характеристики, надеюсь, вы оправдаете оказанное вам доверие полка, покажете отличные результаты в учёбе и…

– Так точно, ваше высокоблагородие, – не дождавшись, пока кончит начальник училища, отчеканил Жамин. – Имею намерение, ваше высокоблагородие!..

– Какое? – удивился полковник смелости вахмистра.

– Кончить курс досрочно и отбыть в полк!

– Как – досрочно? Насколько досрочно? – Полковник смотрел на вахмистра.

– К Рождеству Христову! – отчеканил вахмистр.

– А вам известен курс, что вам придётся изучать? Рассчитано на восемь месяцев, а вы хотите без малого за четыре! Может быть, будут сложности?

– Преодолеем, ваше высокоблагородие… – снова отчеканил Жамин. Он ещё хотел добавить, что, мол, мы тверские, но в последний момент это показалось ему очень по-крестьянски и неподходяще, потому что из училища он должен был выпуститься офицером, и его крестьянское прошлое тут никак не ладилось, – надо было набираться лоску и тонности. Этого слова Жамин раньше никогда не слышал, а значение ему растолковал подпоручик из поезда, как его прозвал Жамин – «подпоручик-попутчик». Подпоручик весь был глянцевый, даже под ногтями не было грязи, несмотря на то что сапёр: сапоги блестели, амуниция начищена и хрустела, на английском коротком френче ни единой складки и ничего от фронта, кроме Георгия 4-й степени, нашивки за побег из плена, Станислава с мечами и бантом, и клюквы. Поручик это объяснил просто, мол, надо чаще мыться – желательно мылом, – чиститься и бриться. Кроме этого, надо не доверять денщику и за всем следить самому, а слово «тонность» происходит от французского «бонтон», то есть – хорошие манеры. Жамину это очень понравилось, он вспомнил подпоручика и отвлёкся от разговора с начальником училища.