Хроника одного полка. 1915 год - Евгений Анташкевич

Тот глядел на вахмистра и закончил:

– Ну что же, вахмистр, желание похвальное! Если покажете отличные результаты, созовем комиссию для досрочной сдачи! Желаю успеха!

Жамин козырнул, чётко повернулся кругом и, улыбаясь, вышел из кабинета печатным строевым шагом.

Полковник смотрел ему вслед и не мог для себя определить, что это: простота, наглость, недостаток воспитания или смелость, приобретённая и заслуженная человеком на войне. Он выпустил из рук бумаги и попросил дежурного позвать командира учебного эскадрона и инспектора. Когда оба пришли, полковник дал им прочитать бумаги на юнкера и рассказал про его желание. Офицеры переглянулись.

– Судя по выправке, – подвёл итог начальник училища, – Жамин строевик из весьма опытных, поэтому, – сказал он командиру эскадрона, – уделите внимание дисциплине, и… – тут он обратился к инспектору класса, – нажмите на общие предметы. Вахмистр сам командовал учебной командой, полк отличный, командир недавно получил золотое оружие. – Кучин раскрыл последний номер журнала «Русский инвалид». – Думаю, что юнкер может оказаться перспективным.

Жамин шёл из учебного класса. Он собирался в город.

За прошедшие после приезда две недели он получил комплект новой формы и уже успел навести лоск. Проходя мимо зеркал, он поглядывал на себя, его всё устраивало, кроме погон и сапог: погоны были новенькие, синие с жёлтым кантом юнкера, всего лишь юнкера. А сапоги сразу на выброс. Сегодня он собирался к знакомому сапожнику заказать настоящие сапоги с зеркальным блеском, но оказалось, что невпопад приехали его родственники, да ещё непонятно какие, у Жамина-отца пол Тверской губернии ходило в родственниках.

– А где они? – спросил он дежурного.

– Телеги стоят у ворот, и сами они там, – ответил дежурный, и Жамин увидел, что в глазах дежурного мелькнула усмешка.

«Чёрт побери! Телеги! – подумал Жамин. – И прямо у ворот! Деревня, что тут скажешь!» Он поблагодарил дежурного и пошёл к воротам.

У будки со шлагбаумом стояли две телеги, запряжённые дорогими першеронами, впереди телег была бричка, на козлах сидел младший брат, а в самой бричке в распахнутой, крытой синим сукном шубе из стриженой красной лисы отец Гаврила Иванович.

Фёдор соскучился. По Волге, по Твери, по своей Старице, по родне, особенно по сёстрам и матушке. Писал письма, и о том, что его шлют на учёбу в Тверское кавалерийское училище, не мог не написать. И вот на тебе! Лучше бы не писал, в том смысле, что не просто про учёбу, про это написал бы, только не так близко от дома. Об этом надо было промолчать.

Батюшка сразу увидел сына и стал, раскачивая бричку своим большим телом, слезать.

«Ещё в шубе, да в картузе, ай-ай, как это неловко получается, ещё кто увидит! – подумал Жамин и оглянулся, в окнах стояли юнкера и смотрели. – Уже натрепался дежурный, от сукин сын!» Но ситуация была безвыходная, он уже не мог повернуть или сделать вид, что эти телеги и этот старик в дорогой шубе не к нему. Фёдор принял строгий вид и пошёл навстречу отцу. Отец стоял с раскрытыми объятиями, как будто мимо него пробегали все тверские девки и он не хотел пропустить ни одну.

– Ну, здравствуй, сынок! – сказал отец и обхватил Фёдора. – Здравствуй, дорогой сын!

«Дорогой, как же! Посмотрим, как ты будешь меня облапывать, когда я кончу офицером! – мелькнуло в голове Фёдора, и тут же мелькнуло другое, такое, что он на секунду обернулся к окнам училища. – А кто вас, белую кость, кормит? А, сволочи?»

Фёдор, как ему ни хотелось, чтобы всей этой сцены вовсе не было, картинно открыл объятия навстречу отцу и даже готов был перед родителем припасть на колена, но это было бы слишком. Попутчик-подпоручик ещё сказал, что всё должно быть в меру.

– Здравствуйте, отец! – сказал Фёдор и успел дёрнуть за рукав брата, тот скатился с козел. Фёдор трижды почеломкался с батюшкой, потом обнял брата и крепко сжал, так, что у того захрустели косточки. Опрокинутый младший брат виновато улыбался. Фёдор опять глянул на окна и никого не увидел.

«И вы меня больше никогда не увидите – крестьянского сына!» – вспыхнула в нём злая радость. Он сел в бричку, взял вожжи и стал править, брат пересел на первую подводу и остался у ворот.

Они доехали до кабака, проехали мимо ресторана. Когда проезжали, Фёдор решил, что впредь он будет встречаться с кем бы то ни было только в ресторане, именно в этом, мимо которого они только что проехали. И у батюшки сейчас хватило бы денег.

Обедали чинно и долго, молчали, от выпивки Фёдор отказался, а батюшка, по обыкновению, пил рябиновую. Много. Первую он выпил во имя Господа, за Царя и Отечество, вторую за георгиевские награды на груди сына, третью за мать. Батюшка всё делал по правилам, и Фёдору это было близко и по сердцу, но только глубже сердца, он чувствовал, что и это в последний раз.

– А что на телегах, отец?

– Рыба да снедь всякая, хочу на кошт твоего заведения оставить, ежли казённых харчей недостанет! Пока ты тута будешь, я кажный месяц могу по подводе привозить и рыбы, и муки, и крупы, только учитесь хорошо и воюйте по-нашенски, по-русски!

– А-а! – протянул Фёдор. – Это, отец, доброе дело, только вот не знаю, как и обустроить это всё!

– А тебе и не надо, сынок, я уж про то договорился, мы тут посидим, а потом ты иди служи, учись, незачем, чтобы от тебя рыбой разило! Ты глянь, какая на тебе одёжа справная, только вот сапоги подкачали, и вот тебе на сапоги, сынок! Пусть построят самые что ни на есть дорогие! – сказал отец и достал ворох денег. – Тут на несколько пар хватит! И уж не подкачай фамилию нашу, учись наилучшим образом.

Глядя на это, Фёдор почувствовал, что у него стали чесаться глаза и изнутри обжёг стыд: «Как же я мог, сукин сын, как посмел стесняться отца своего? Это же я вот за кого должен воевать, кровь свою проливать и прийти с победой и героем!»

– И вот ещё, сынок, – сказал отец и стал ощупывать карманы. – Вот, прими от всей нашей семьи. – Отец выложил на стол часы на золотой цепочке. – Примерь! Сейчас хочу видеть!

Фёдор был сражен, такого он не ожидал. Он сам уже собирался купить, кроме сапог, и часы и прикидывал, к какому после сапожника идти часовщику, но отец его опередил.

Когда Фёдор приладил цепочку и уложил часы в нагрудный карман, отец полюбовался, потом крикнул: «Человек!», смахнул со стола лафитник, из которого пил рябиновую, и потребовал хрустальный романовский стакан, половой налил доверху, и отец махнул стакан одним глотком. Потом пили чай, и отец рассказывал, как стало тяжело жить и торговать, как поднялись цены, подскочили налоги, как трудно в городе купить «железного товару», а дело надо делать…

– Но ты, сынок, не тужи! Мы, Жамины, сроду с пустым брюхом спать не ложились, ещё дедом твоим хозяйство закладывалось, хоть и был крепостной, да только в холопах никогда не ходили, жили своим умом и трудом. Матка болеит. – Он вздохнул. – Потому не взял её с собой, а уж как хотела, как собиралась, я насилу остановил. – Отец смахнул слезу. – Может, недолго ей осталось, так ты уж, будет такая возможность, проведай нас, доедь до нашей Старицы, не загордись. Я, вишь, к твоему приезду, каких коней купил, по три сотни за кажную из Петербурга выписал, штоб перед твоими юнкерами да ахфицерами мордой в грязь-то не ударить! Я ж понимаю, что оказался ты средь белой кости да голубых кровей.