Девушка, которая читала в метро - Кристин Фере-Флери

Семнадцать книг. Она пересчитала. Взяла каждую в руки, взвесила, перелистала. Вдохнула запах их корешков, поклевала там и сям отдельные фразы, абзацы, иногда не до конца, отдельные слова, аппетитные как конфеты или острые как лезвия:

Приготовил он ложе Одиссею у очага, постелил овчину и козью шкуру и дал Одиссею укрыться своим плащом, который носил он зимой. Сладко уснул Одиссей…

Мое лицо было лугом, на котором паслось стадо буйволов…

Он посмотрел на раскаленные головни, под которыми одинокий язык пламени отплясывал пляску смерти, так как с утренней стряпней было уже покончено…

Ее обрели. Что обрели? Вечность! Слились в ней море и солнце…

Да, подумал Руди, честолюбивые люди, вросшие прямыми ногами в землю, без малейшего изящного изгиба колена…

Смокинг, разросшиеся сумерки, жадно пить часы, скудный лунный свет, пустословие, долина, свет…

Сколько слов. Сколько историй, персонажей, пейзажей, смеха, слез, внезапных решений, сколько страха и надежды.

Для кого?

Жюльетта снова видела перед собой улицу, ржавые ворота с полосами старой синей краски, зажатое меж высоких стен солнце. Удивительно. Она бы сочла даже более нормальным, если бы путь исчез, если бы перед ней выросла глухая стена или если бы после тщетных поисков дома она обнаружила вместо него аптеку либо средних размеров супермаркет с объявлениями о скидках недели на желтых или ядрено-зеленых картонках в витрине.

Но нет. Она приложила левую ладонь к холодному металлу. Вывеска тоже была на месте. И книга. Из щели между створками тянуло сквозняком с запахом дыма. Она обернулась, оглядела фасады. Почему ее в эту минуту волновало, не смотрит ли на нее кто-нибудь? Неужто она боялась, что кто-то увидит, как она входит сюда, – что кто-то ее осудит? В этом сонном квартале люди должны особенно подозрительно следить, кто ходит к соседям. А это место не могло не возбуждать их, мягко говоря, любопытство.

Жюльетта не знала, чего боится. Но чувствовала, как в ней проклевывается смутная тревога. Раздавать книги незнакомцам – незнакомцам, которых выбирают, за которыми шпионят, – кто может уделять такому занятию свое время? И даже тратить на него все свое время? На что живет отец малышки Заиды? Ходит ли он время от времени на работу (Жюльетта вдруг поняла, что это слово не вызывает в ее голове никакой картинки, что она не представляет себе Солимана за окошком в банке или в архитектурном бюро, и тем более в школьном классе или в супермаркете) или сидит взаперти, отгородившись от дня и ночи в заваленной книгами комнате, где лампы горят с утра до вечера? Он прекрасно мог работать и здесь, конечно, разрабатывать веб-сайты, переводить за гонорары или писать тексты для каталогов, например. Но ни в одной из этих ролей она его тоже не видела. Вообще не видела его в роли реального, обычного человека с материальными потребностями и какой-то общественной жизнью; и в роли отца тоже.

И по-настоящему в роли мужчины.

Нас учат никому не верить, думала она, толкая тяжелую створку, которая открывалась медленно, словно нехотя. Учат всегда предполагать худшее. Людям дают книги, чтобы им стало лучше, – если я правильно поняла… Наверняка бакалейщица на углу принимает Солимана за террориста или наркодилера. И наверняка сюда уже приходила полиция. Будь он дантистом, никому бы ничего такого и в голову не пришло. Что-то я заговорила расхожими банальностями. Надо, наверно, побольше читать, а то мозги закостенели. Лучше мне… а что лучше-то, в самом деле?

Двор был пуст, под нижними ступеньками металлической лестницы порхал клочок бумаги, дверь кабинета заперта. Внутри темнота. Разочарованная Жюльетта думала было повернуть обратно, но потом любопытство заставило ее подойти поближе к тусклому стеклу. Логово зверя без зверя, возбуждение от опасности, но без опасности. Что это ее потянуло на сомнительные сравнения? Ей хотелось надавать себе по щекам – момент подходящий, и место тоже, никто не увидит. Но жест был какой-то ребяческий. Нельзя так распускаться, не настолько все-таки.

А почему, собственно?

Она медленно подошла. Поразительно тихо. Невозможно или почти невозможно поверить, что в нескольких метрах отсюда рычал город, пожирающий время, плоть, мечты, город, вечно несытый, вечно неспящий. Над головой захлопали крылья – значит, голубь уселся на перила галереи; послышался дребезжащий звук колокола, пробил восемь раз. Утро. Время могло быть любое, место тоже, один из тех провинциальных городков, что так любил описывать Бальзак.

– Не стойте там. Входите.

Голос доносился сверху, спланировал к ней, и она невольно вздрогнула. Носом к стеклу она не прилипла, и все равно было чувство, что она подглядывала, а ее застали с поличным.

– Сейчас приду. Я сегодня подзадержался.

Он уже стоял перед ней – такое впечатление, что он не касался земли. Жюльетта не слышала его шагов по лестнице. Еще до того, как его увидеть, она почувствовала запах, которым пропиталась его одежда, – запах корицы и апельсина.

– Делаю торт для Заиды, – сказал он. – Она тут приболела.

Он взглянул на свои перепачканные мукой руки и с извиняющейся улыбкой вытер их о черные брюки.

То есть он все же самый настоящий отец. Но торт? Для больной девочки?

– Если у нее болит живот… – начала было Жюльетта неодобрительно, но сразу прикусила язык: ей показалось, что ее устами заговорила ее собственная мать и обе бабушки сразу.

Да какое ей дело?

Солиман нажал на ручку двери, сопротивлявшейся всеми своими ржавыми петлями. Толчок плечом заставил ее открыться.

– Все тут кособокое, – сказал он. – Что стены, что жилец. Полная гармония.

Жюльетте, наверно, полагалось возразить – из вежливости, – но, в сущности, он был прав. Она улыбнулась. “Кособокое”… в этом есть своя прелесть. Растрескавшийся каменный порог, щели в котором вычерчивали параллельные кривые, серый от пыли пол, окна со стеклами, дребезжащими от малейшего порыва ветра, теряющийся в полутьме потолок, книги, сваленные в любом уголке, – и ничего больше. Тем не менее целое, составленное из всего понемножку, выглядело прочным; это место могло со дня на день исчезнуть на манер миража, а могло и перенестись в целости сквозь время и пространство и возникнуть снова где-то еще, при этом дверь не перестала бы скрипеть, а горы книг – рушиться, если рядом пройдет посетитель. Этот мягкий, приглушенный распад под шепот мятых листов можно было даже полюбить; но Солиман спешил и, указав ей на свободный стул, с беспокойной нежностью собирал, скреплял, отодвигал бумажные груды.

– Вы уже все? – наконец спросил он, запыхавшись и падая на собственный стул. – Рассказывайте.

– О нет. Не в том дело. Я…

Он не слушал.

– Рассказывайте, – повторил он. – Я, наверно, забыл вам сказать: я все записываю.

Он положил ладонь на толстую зеленую амбарную книгу, обтрепанную по углам. Жюльетта снова почувствовала, что соскальзывает в… во что? Может, в другую страну, в другое время… Ее целиком поглотило зрелище его руки. Большая, с растопыренными пальцами, покрытая от фаланг до запястья легким коричневым пушком. Подрагивающая. Как зверек. Короткие ногти с каймой – не черной, матово-серой, цвета серой пыли, книжной пыли, конечно. Значит, чернила, ставшие порошком, слова, рассыпавшиеся в прах и скопившиеся там, могут вырваться, взлететь, их можно вдохнуть и даже понять?