Закон маузера - Валерий Большаков

— Сидите тихо, — сказал он, строжея, — а лучше пригнитесь.

Кирилл послушно лёг на сиденье, пахнущее дорогой кожей и табаком.

«Паккард» не задержался на посту, разве что притормозил малость — Сталина тут знали очень хорошо — и вскоре машина уже катила прочь.

Москва вокруг словно затаилась, погружённая в тишину и мрак. Нигде ни единой лампочки не горело — электрические станции стояли, не было топлива. Керосинки не отсвечивали по той же причине. Лишь кое-где пугливо тлели огоньки свечей, да и те мерцали недолго — жители берегли свечечки, тряслись над каждым огарком.

«Паккард» свернул на Тверскую, юркнул в один из переулков, заехал под своды тёмной арки и остановился.

— Лаврентий, — сказал наркомнац, — погуляй, оглядись.

Водитель молча кивнул, вооружился парой браунингов, сунув оба в карманы шинели, и выбрался наружу, заскрипел утоптанным снегом. Клацнула дверца, словно отрезая все звуки.

— И давно вы в курсе? — хмуро спросил Авинов.

Сталин глянул искоса, и хитрая улыбочка приподняла ему ус.

— Нэт, Кирилл Антонович. И нэ бэспокойтесь, я никому нэ скажу.

— Почему?

Иосиф Виссарионович согнал улыбку с лица и достал папиросу. Дунул в мундштук, размял, закурил, помахал горевшей спичкой, пока та не потухла. Затянулся и пустил струю дыма.

— Я отвэчу. Я помог вам, потому что хочу служить трудовому народу. Нэважно, под каким знамэнем.

— Найдутся те, кто посчитает вас предателем.

— Кто? — фыркнул Сталин. — Вэрные ленинцы? Дампало виришвило![28] Мнэ нэ по пути с этой сворой трусов и болтунов. Но я могу принести большую пользу Белому делу, замэщая вас… э-э… господин Авинов.

— Как связаться с вами, товарищ Сталин? — серьёзно сказал Кирилл.

Иосиф Виссарионович ощерился, сжимая папиросу крепкими зубами, и ответил:

— Я сам позвоню вашему гэнералу Стогову, когда у мэня появится что пэредать. А позывной мой прост — «Иванов».

— Ну всё, пора, — приоткрыв дверцу, он поманил Лаврентия и захлопнул её, чтобы зря не выстуживать салон. — А насчёт этого горца нэ волнуйтэсь — вэрный чэловек. Лаврэнтий, едем.

Водитель завёл двигатель и вопросительно глянул на Сталина.

— На Брянский вокзал![29]

Беглецы расстались с «Ивановым» у самого вокзала.

Тамошние чекисты не рассмотрели, кто именно подбросил Авинова с Исаевым, но отнеслись к обоим весьма уважительно — в ту пору заправлять машины могли только в Кремле, все прочие «моторы» стояли на приколе, горючего не было.

— А мужик ничего так, — оценил Сталина Исаев, — сурьёзный.

Кирилл кивнул.

— И молчал же… — проговорил он, стараясь оглядываться понезаметней.

Но всё было тихо, тревоги никто не поднимал. Оторвались?

Вроде да. Надолго ли? Поживём — увидим…

Под дебаркадером с заснеженными стёклами гуляли эхо и сквозняки. У скользкого, покрытого ледяной коркой перрона пыхтел паром локомотив, дёргая, словно в раздражении, состав из теплушек и зелёного вагона третьего класса.[30]

К нему и направился Кирилл.

Два чекиста в коже и с наганами не пускали толпу, покрикивая, чтоб не напирали. Народ с сумками, мешками и баулами волновался, роптал.

Проверив пропуска у Авинова с Исаевым, усатый комиссар кивнул и посторонился.

Кирилл забрался в прокуренный вагон, чуя, как мурашки бегут по спине.

Он почти вживую слышал голоса, кричащие: «Держи их! Взять! Арестовать!»

Но ничего, кроме ропота истомлённой толпы, не доносилось.

Похоже, что когда-то в салоне помещались диванчики, но былое минуло, и ныне тут стояли обычные венские стулья.

Верхних полок сохранилось немного, а нижняя наличествовала и вовсе в единственном числе.

Авинов сразу устремился к ней, ибо ночевать на заплёванном полу его как-то не тянуло.

— Ну тут, главное, залечь, — прокряхтел Кузьмич, спуская верхнюю полку и пристраивая солдатский «сидор» под голову, как подушку. — А дальше паровоз сам потянет!

Тут толпа загомонила, заревела, затопала в тамбуре. Началась давка. Люди с вылупленными глазами, с перекошенными красными лицами полезли в вагон, захватывая стулья и лучшие места на полу.

Авинов быстро лёг на жёсткую лавку и закрыл глаза.

Незаметно пощупал рукоятку парабеллума в кармане.

Папка, пухлая от бумаг, и без того давила на живот, холодя коленкоровым переплётом. На месте…

Кирилл вздохнул, отвлекаясь на иные думы, тем более что «поводы» так и лезли в глаза и уши.

Два года в стране царит хаос и смута, люди позабыли, что можно ездить третьим классом, просто садясь в вагон и занимая места, согласно купленным билетам, без возни и драки, чинно беседуя с соседями…

Паровоз завопил, давясь паром, нервные гудки чередуя с лязгом сцепок. Тронулись.

Пассажиры, набившиеся в вагон, сразу как-то успокоились, словно приходя в себя.

Кто стул занял, кто на мешки свои уселся — целее будут, а кто прямо на пол, подтыкая тулупы да шинели, чтоб не дуло.

Трое счастливчиков опустили две верхних полки, те сомкнулись краями, позволяя улечься втроём.

Занявшие сидячие места поглядывали на «лежачих» с завистью, даже на тех, кто забрался на третьи полки, тулясь под самым потолком. Лучше лежать, чем сидеть…

Пошли разговоры:

— Слыхал я, голодуют тамбовские…

— А где нонче жируют-то?

— Знамо где…

— Язычок-то прикусил бы! А то, не ровен час, заметут… В Чеку хотишь?

— Да что я там забыл?

— Да это никак Викентий Николаич? Здрасте вам!

— Здравствуйте, голубчик, здравствуйте.

— Да вы не тушуйтесь, прохвессор, ныне-то все равны! Чай, в деревню переехали?

— Пришлось, голубчик, пришлось… Голодно в Москве, да и холодно, мебели же у меня больше не осталось, всю спалил в прошлую зиму. А я с семьёй Петра Савельича потеснил — он, в бытность мою директором гимназии, дворником у нас был, за порядком следил строго…

— Да-а… Судьба…