Наша счастливая треклятая жизнь - Александра Коротаева

К утру в доме становилось холодно. Крымские ветры зверски выдували с таким трудом достававшееся тепло, а окна мы почему-то никогда не заклеивали. Утром, перед школой, мы с Нанкой шли снимать с веревок жесткое от мороза белье, и еще успевали попрятаться друг от друга в его лабиринтах. Потом оно лежало на столе грудой шифера и, постепенно оттаивая, приходило в себя. Мы вдыхали его морозную свежесть, и где-то внутри просыпалась радость.

Иду вдоль забора, за которым стоят лошади. Два длинноногих жеребца и один пони. Добрые мамаши знакомят с животным миром своих чад. Совсем маленькие безразлично сидят в прогулочных колясках и пускают слюни, но мамашки уверены, что те в восторге. «Вот какая лошадка смотрит на Ванечку! Здравствуй, Ванечка, говорит лошадка! Как я рада тебя видеть! Почему ты так долго не приходил? Болел? Не болей больше, говорит лошадка!» Беседа с конем затягивается, вопросы становятся все более въедливыми, а ответы коня все обширнее, пока мамаша не замечает, что у ребенка повисла голова и он спит. Ей неловко, что заметила это не сразу, но уходит она гордо, уверенная, что первый камень в познании ребенком животного мира заложен.

Дети постарше с удовольствием кормят лошадей сахаром, яблоками, хлебом. Родители исполняют роль статистов, подающих корм. «Куда ты ему столько даешь? — возмущенно спрашивает мать, разворачивая пакет. — Ему хоть сколько дай, все сожрет! Ты маленькому дай! Он тоже хочет! Смотри, как он глядит на меня исподлобья. Обиделся, что ли? Да не перевешивайся ты! Упадешь, они тебя затопчут! Куда ты к нему лезешь? Хочешь, чтоб он тебе голову откусил?» Ребенок замечает, что у пони висит почти до земли, покачиваясь из стороны в сторону, детородный орган с руку толщиной. «Мама! А что это у маленького такое большое болтается?» — изумленно спрашивает малыш. Мать в ужасе отшатывается: «Где? Ишь ты, смотри какой! Маленький, а наглый! Как твой отец прям! Это он, сынок, заболел. Пойдем отсюда, а то еще заразишься».

А рядом, в большом вольере, бегают по периметру уже совсем другие лошади. Ухоженные, сильные красавцы. Белой и черной масти. Девушка-тренер щелкает бичом и заставляет их перейти на галоп. Когда они проносятся мимо, слышно, как работают мощные легкие, и ветер, поднятый движением крупных сильных тел, приносит запах звериного пота.

К вольеру подходит отец с десятилетним сыном. Два толстых краснолицых блондина. Отец, откашлявшись, неожиданно бабьим голосом: «При ковке копыта предварительно расчищают от наслоившегося и отжившего старого рога, а затем подгоняют подкову по копыту. Подкова долж на прилегать к копыту плотно, без просвета, и выступать из-под копыта у зацепной и боковых стенок на 0,5–1 миллиметр. Концы гвоздей (барашки) должны плотно прилегать к роговой стенке…»

Копчик — старая кляча. На телеге, запряженной Копчиком, по определенным дням к нам в Городок приезжал дядька-старьевщик. Городок — это рабочий городок порта — так назывался район Феодосии, в котором мы жили. Старьевщик собирал по домам ненужное тряпье. Не знаю, что получали взамен взрослые, но детям он давал птички-свистульки, воздушные шарики и бумажные веера. Завидев Копчика, мы с Нанкой сломя голову бежали домой, тайком брали там какие-то тряпки и тащили менять. Правда, домашние запасы быстро исчерпывались, и взять что-то незаметно от мамы было уже невозможно. Поэтому часто мы только наблюдали за бойкой торговлей и облизывались.

Однажды, когда дядька, наполнив телегу, собрался уже уезжать, я вдруг вспомнила, что видела за сараями хороший кусок меха. Прибежав туда и обнаружив его все так же лежащим, никем еще к рукам не прибранным, я очень обрадовалась. Отряхнула мех — он был жесткий как фанерка и стоял колом, — положила под мышку и бегом к Копчику. Когда я протянула его дядьке, тот повертел шкурку в руках, понюхал и бросил на землю. Это была раздавленная кошка! Я залилась слезами. Он пошарил у себя за пазухой и дал мне бумажную свистульку. Если в нее дуть, она разворачивалась как длинный язык. Такой ни у кого не было! Копчик с дядькой уехали, а я не понимала, что мне делать — радоваться или плакать. Свистулька — хорошо! Даже очень хорошо! Раздавленная кошка — беда. Меняю беду на свистульку — как-то нехорошо…

Аннушка — моя подруга в детском саду. Короткие кудрявые волосы, всегда красиво одета. Белые носочки! Мы много смеялись. Она умерла. Помню тот день. Мы качались на качелях. Потом она сказала, что у нее кружится голова и больше она качаться не будет. Вечером пришла ее бабушка, и они пошли в летний кинотеатр. Мы попрощались. Навсегда. Утром следующего дня воспитатели спрашивали: кто на прогулке у фонтана ел с Аннушкой желтую акацию? Я не ела…

Через несколько дней Аннушкина бабушка принесла нам конфеты. Она тихо плакала и шепталась со взрослыми. А после обеда детям велено было стелить постели и ложиться спать. У каждого в чулане хранился собственный матерчатый мешок с одеялом, подушкой и бельем. Идешь в чулан, берешь мешок и стелешь себе на приготовленную раскладушку. Когда я вошла в чулан, там, прислонившись друг к другу, стояли два мешка — мой и Аннушкин. Когда я взяла свой, ее мешок накренился и упал. И меня вдруг охватило такое горе! Я легла под одеяло, задыхаясь от слез. Мне казалось, что нет для меня на свете ничего роднее этого мешка. А после сна, когда убрали раскладушки, пол был усеян фантиками от конфет…

Через ограду Шереметьевского дворца вижу белую скамейку, ротонду на холме, деревья, которые кто-то когда-то посадил. Здесь была чья-то жизнь, бегали дети, кто-то кого-то целовал, а кто-то, ревнуя, поигрывал прутиком. А дворец, парк, белая скамейка и ротонда остались… Как здорово, когда от тебя что-то остается. Что останется после нас? Пока мы с тобой, Нанка, живы, живы и мама, и папа, а мы умрем, и они умрут. Кто вспомнит нас? А надо, чтобы нас помнили?

Мама сидела на скамеечке в палисаднике, поссорившись с папой из-за его очередного недельного запоя. И вдруг услышала, как хлопнула дверь в кухню. Она встала и прикрыла дверь, ведущую в дом, чтобы не видеть и не слышать пьяного мужа. А он в этот момент повесился на двери. Ушел, хлопнув дверью в прямом смысле слова. Может, он в последний момент раздумал и захотел жить, а мама не поняла этот стук? Или это была конвульсия? Как он решился нас оставить? Мы ведь совсем маленькие были…

В спальне за старинной деревянной вешалкой стоял большой тюк. Большой такой матерчатый мешок. На вешалке висели какие-то вещи, пальто, которые в этот момент не носились, все это было накрыто простыней, так что тюка почти не было видно. Тюк — штука полезная. Нам с Нанкой на нем было хорошо плакать, если что-то случалось, или прятаться во время игр. Становишься на тюк, прикрываешься пальто или протискиваешься в угол за тюк, и никто тебя не видит! Однажды мы так хорошо этот тюк намяли, что он развязался и показалась мужская кепка. Мы перестали играть и стали рассматривать чужую вещь. За кепкой пошли еще кепки, рубахи, штаны, пальто, туфли. На самом дне была большая пачка писем и открыток, перевязанных куском мелкой рыбацкой сети. «Чувствуешь запах? — строго спросила Нанка. — Это папа». Помню, как буквально закружилась голова от неожиданной встречи. Мы совали голову в тюк и не могли надышаться, клали лицо в кепку и раздували ее своим дыханием. Как кошка, нализавшаяся валерьянки, я стала тереться о папины вещи и зарываться в них. Пахло чем-то далеким, забытым и родным. Табаком и мужчиной.