Любимые дети его - Емельянов

бы хоть немного поспать, и увидел Лэйра. Он стоял в грязных и помятых доспехах, сняв шлем, со спутанными волосами и размазанной по щеке кровью, и молча смотрел на него. Тейрис сделал пару неуверенных шагов ему навстречу, а потом побежал, и Лэйр раскинул руки и обнял его так крепко, что Тейрис чуть не задохнулся, но он был не против и только сам сильнее прижал Лэйра к себе.

— Ты жив! — сказал он. — Я каждый день…

— Я знаю, — ответил Лэйр, — я тоже. Я так боялся, что ты так и не пришёл в себя.

— Свет всемогущий, как же я счастлив, — выдохнул Тейрис.

Лэйр улыбнулся, а потом вдруг вздрогнул, уткнулся Тейрису в плечо и разрыдался, безудержно и отчаянно, как не рыдал с первого дня войны, словно все слёзы, что он сдерживал всё это время, хлынули наружу. Тейрис прижал его голову к себе и шмыгнул носом, пытаясь удержаться, а потом разревелся тоже. Так они и стояли посреди лагеря, и никто не обращал на них внимания, потому что в этом не было ничего необычного. А потом из операционной вышел Рин, бросился к ним, обнял обоих и тоже разревелся.

Много чего было потом. Всего и не упомнить, а половину и вспоминать не хотелось. Жизнь Тейриса разделилась на то, что было до прихода Плети, и то, что было после него. Как и для всех. А после для многих из них и это стало прошлым, потому что началась третья жизнь — жизнь, казавшаяся теперь бесконечной, той, что была всегда, жизнь, кроме которой никогда не было ничего.

После был Нордскол.

Лэйр потёр согревшиеся ладони, взял у Тейриса из рук кружку с горячим чаем, сдобренным бренди, и сел на прикрытую шкурой койку.

— Интересно, надолго мы здесь? — спросил Тейрис.

— Навсегда, — со вздохом ответил Лэйр.

Тейрис хмыкнул, а Лэйр выпил залпом полкружки, поставил её на стол рядом с печкой, снова вздохнул, упал на койку и закрыл глаза.

— Я серьёзно вообще-то, — весело сказал Тейрис. — Я подумываю о том, чтобы научиться сам вязать носки.

— Я тоже серьёзно, — глухо отозвался Лэйр.

Тейрис осёкся, но через пару секунд Лэйр приоткрыл глаза и слабо улыбнулся.

— Учись, — сказал он уже мягче. — Бесценный навык в этой заднице, заработаешь состояние.

Тейрис с облегчением рассмеялся, а Лэйр снова закрыл глаза и через минуту уже спал.

Это была первая неделя в Нордсколе, а через два месяца Тейрис действительно научился вязать носки. Кривые, косые, из грубой и колючей шерсти, но зато толщиной с валенок — и тепло в них было на морозе аж целых первых часа полтора.

Глава 5. Тишина

Когда Тейрис был маленьким, у него, как у многих детей, был период страха темноты. Бабушка оставляла ему на ночь маленький магический шарик, паривший в воздухе у изголовья кровати и светившийся мягким голубоватым светом. Даже много лет спустя, испытывая страх или тревогу, он часто закрывал глаза и представлял себе этот ночник, свою комнату в родительском доме, обвитое плющом резное окно, деревья за ним, покачивающиеся на слабом ветру, и тёплый голубоватый свет, его медленные размеренные волны, успокаивающие и убаюкивающие. Тогда, совсем маленьким, он думал, что нет ничего страшнее темноты и шума деревьев за окном, который в этой тьме казался враждебным и рождал ожидание чего-то, какого-то неминуемого ужаса, от которого нет спасения.

Страх темноты прошёл довольно быстро — Тейрис был обычным ребёнком из хорошей любящей семьи, и детские страхи приходили к нему и уходили по расписанию, пусть в тот момент, когда они его одолевали, ему и казалось, что нет на свете ничего страшнее.

Потом Тейрис думал, что никогда в жизни ему не будет так страшно, как было после прихода Плети в Луносвет.

В Нордсколе он понял, как ошибался. Если был на свете страх, который сильнее любого живого разума, ужас, который невозможно преодолеть, безнадёжность страшнее той, что испытал его народ, когда Плеть проходила по их землям, то всё это было здесь. На этой заснеженной ледяной земле под серым небом, на этом насте, на котором ты обнаруживал утром следы мёртвых коней и понимал, что несколько часов назад здесь были они. Те, кто воплощал этот ужас, его всадники, рыцари смерти. И страшнее мысли о них и о том, как близко они были, была только мучительная, удушающая мысль: почему они не напали? Сколько времени они стояли в темноте, глядя на огни лагеря? Зачем? Почему? Чего они ждали? Почему они не пришли и не забрали всех? Почему ты всё ещё жив?

А потом они приходили. И ты жалел о той ночи, ты жаждал той ночи, когда они молча стояли в стороне, бесшумные и неподвижные, и только наст с тихим хрустом ломался под белёсыми копытами коней, и руны тускло мерцали на их мечах и доспехах, когда они уходили обратно во тьму. Пока их не было, ты изводил себя мыслью о том, что лучше встретить их в бою, лицом к лицу, а не ждать, ощущая, как кровь стынет в жилах от неизвестности. А потом они приходили — и ты молил Свет о том, чтобы больше никогда не увидеть их.

Но ты был на этой войне, и каждую ночь гадал, придут ли они, и они приходили, и ты сражался, и пестовал свою веру, как учил отец Мэйлэй, и слушал проповеди о том, что Свет не оставляет праведных, и видел, как праведные падали и поднимались проклятыми, и каждый день ждал, ждал, ждал, когда наступит твой черёд.

— Когда наступит наш черёд? — спросил Лэйр.

Он осунулся, стал тише, чем обычно, и даже в бой уже не рвался с той яростью, которая когда-то пугала Тейриса. Теперь сильнее всего его пугала эта мрачность. Это смирение.

Последние месяцы были тяжёлыми, тяжелее самых первых. Паладины едва продвигались вперёд. Пока речи не шло о наступлении, вся стратегия сводилась только к тому, чтобы закрепиться. Организовать один укреплённый лагерь уже было отдельно взятой войной. Паладины бились за каждую пядь земли, потому что от успеха начала этой кампании, от возможности начать разворачивать войска и наладить снабжение, зависело всё.

Тейрис и Лэйр были в составе отрядов, бравших новую, важнейшую высоту. Бои шли почти беспрерывно. Иногда на несколько дней вдруг наступало затишье, и временами Тейрис думал, что лучше бы уж этих передышек не было. Они изматывали не меньше боёв.

Лэйр теперь всё больше молчал. Хилов не хватало, и он выматывался до