Любимые дети его - Емельянов

в повозке для раненых он потерял сознание. До самой последней секунды, пока поле боя не скрылось из виду и пока у него совсем не помутилось в глазах, он смотрел туда. Туда, где остался Лэйр.

* * *

— То, что происходило с Лэйром, было тишиной перед выстрелом, — сказал Линнис, и Тейрис снова поднял на него взгляд. Линнис был хорошим психиатром и не подал виду, но понял: теперь Тейрис слушает.

Он наклонился ближе к Тейрису, облокотившись на колени.

— Иногда, — сказал он, — они становятся спокойными и будто бы такими, как раньше. И нам кажется, что всё в порядке. Но иногда это признак того, что они приняли решение. Что они нашли свой момент тишины перед выстрелом.

— Я мог понять, — глухо ответил Тейрис. — Я мог заметить.

— Возможно, — ещё мягче согласился Линнис. — Но ты вряд ли мог что-то предотвратить. Лэйр принял решение, решение, о котором никто не мог знать, потому что он не хотел, чтобы кто-то о нём знал. Особенно ты. Потому что он больше не искал помощи. Он принял решение. Он услышал свою тишину. А потом выстрелил.

Тейрис не отвечал.

— Я видел это, — тихо сказал доктор. — Я видел это не один раз. И я тоже не всегда понимал, а ведь я должен был бы. Во всём этом нет твоей вины.

Тейрис кивнул.

Доктор вздохнул и положил ладонь ему на плечо.

— Отдохни. Я зайду к тебе ещё и мы ещё поговорим. Если ты захочешь.

Тейрис снова кивнул. Доктор ушёл, а он лёг на койку и закрыл глаза. Он не хотел больше думать, не хотел видеть ничего, слышать, говорить. Он думал об одном и пытался ощутить одно. То, что чувствовал Лэйр.

Тишину перед выстрелом.

Глава 6. Нордскол

— Я не отпущу его, — категорично сказал Змей.

— Ты не можешь, — так же категорично ответил полковник Джейсон, человек, командующий госпиталем. — Твоя зона ответственности закончилась, как только он вылечился от ран.

Змей опёрся кулаками о стол, и полковник отстранился, откинувшись на спинку стула.

— Я не отпущу его, — яростно повторил Змей. — Он не в себе, может, я и зашил его, но, простите, для душевных ран у меня нет достаточно тонких нитей. Полковник, я уже отпустил одного такого, я отпустил на войну парня, который уже начал сходить с ума, и теперь он лежит там, а Тейрис принял из его мёртвых рук эстафету, и я не дам этому повториться!

— Ты знаешь, сколько таких парней здесь? — спросил полковник, тоже начиная выходить из себя.

Змей стукнул кулаком по столу.

— И я бы спас каждого из них, если бы мог! Но я знаю, что не могу. Но его — могу, хотя бы его. Я прошу просто дать мне время!

— Это не в моих силах, Змей, — ответил полковник уже тише. — Он здоров, и он нужен на фронте.

Змей выпрямился и посмотрел на него взглядом, которым можно было убить.

— Тогда разжалуйте меня, — зло сказал он. — Увольте меня, отправьте меня в Луносвет. Посадите на гауптвахту. Лишитесь своего лучшего хирурга. Но тот парень отправится на войну не раньше, чем придёт в себя. Я не отпущу его.

И он резко развернулся, чтобы уйти.

— Змей! — рявкнул полковник.

— Мне плевать! — не оборачиваясь рявкнул Змей. — Если надо, я отрежу ему ногу, без неё вы его никуда не отправите.

И вышел, хлопнув дверью.

Полковник пару секунд смотрел на дверь, потом схватил какой-то журнал со стола, с силой швырнул его в стену и закрыл лицо ладонями.

— Он знает, что ты блефуешь, — сказал Ловчий.

— Я знаю, — мрачно ответил Змей.

— Ты же не сможешь просто бросить этих ребят, ты головой пробьёшь стену гауптвахты, чтобы пойти оперировать. Голова тебе всё равно для этого не нужна.

— Я не могу отпустить его, — в отчаянии ответил Змей. — Не сейчас. Ловчий, я чувствую кровь того парня на своих руках, понимаешь? Я стольких потерял, но он не даёт мне покоя. И я не могу, я не могу отдать им Тейриса.

— Может, ты выиграл ему несколько дней.

— Ему нужна целая жизнь, — тихо ответил Змей.

В Нордсколе наступала весна, почти ничем не отличавшаяся от зимы. Кое-где растаяли особенно бурные ручьи, и можно было уже натягивать под латы всего двое подштанников вместо трёх.

Тейрис смотрел на снег из окна палатки. Ему нравилось смотреть на снег. Он искрился, когда чудом проглядывало солнце, и в свете ночных фонарей. Ему не нравилось, когда он становился рыхлым и окрашенным кровью раненых, когда начиналась суета и беготня, и кто-то стучался и звал его на помощь, и он шёл, тащил носилки, стаскивал с кого-то покорёженные латы, резал окровавленную ткань, делал анестезию, подавал инструменты, а потом снова возвращался и смотрел на снег — он шёл часто, и к тому времени обычно уже присыпал следы крови, и вокруг становилось так же красиво и спокойно, будто ничего не было.

Порой ему казалось, что он не думает ни о чём, но потом понимал, что продолжает думать о Лэйре, даже не осознавая этого. Он не оставлял его ни на минуту. Иногда он видел момент его смерти, иногда — что-то ещё, но чаще всего вспоминал, каким он был в последние недели. Каким расслабленным казался и каким смелым, бесстрашным, не боящимся ни нежности, ни любви, и тогда сердце Тейриса билось чаще, и ему становилось трудно дышать, он вскакивал и шёл куда-то, всё равно куда, лишь бы не ощущать этого снова. Он всегда хотел этого чувства, этого воспоминания, и никогда не мог его вынести. Будто он сделал что-то плохое, будто он не ответил на эту нежность и эту любовь, а ответь — он мог бы спасти Лэйра. Он знал, понимал умом, что это не так. Но это не помогало. Ему всё равно казалось, что Лэйр отдал ему всё, а он ничего не дал взамен.

Доктор Линнис дал ему какие-то таблетки, и Тейрис уже не чувствовал каждую минуту, будто смерть стоит за его плечом, и той всепоглощающей, мучительной вины и потери, через которые не пробивалось больше никаких чувств. Он уже мог чувствовать что-то ещё, мог говорить, смеяться, помогать Змею и Ловчему, мог просидеть с ними вечер и пить их отвратительное пойло, ещё более отвратительное, чем дома, потому что этот аппарат они соорудили сами и были в этом явно не такие мастера, как Коршун, сбереги Свет его душу.

Но всё было иначе теперь. И Тейрис знал, почему.