Дитрих Бонхеффер. Праведник мира против Третьего Рейха. Пастор, мученик, пророк, заговорщик - Эрик Метаксас

Бонхёффер с большой серьезностью относился к задачам проповедника. Для него проповедь была не чем иным, как словом Бога, свиданием, которое Бог назначает своему народу. Дитрих Бонхёффер старался сообщить эту идею своим ученикам, показать им, что проповедь не сводится к интеллектуальному упражнению. Она, как и молитва и медитация над стихом Писания, предоставляет возможность услышать глас свыше, и проповедник обладает драгоценной привилегией стать орудием, через посредство которого Бог говорит с людьми. Это как воплощение – откровение, миг, когда Господь извне входит в наш мир.

И здесь, как во многих других случаях, Бонхёффер считал наилучшим сообщить свои мысли и чувства собственным примером. Гораздо правильнее прочесть такую проповедь, какую он считал нужной, во время настоящей службы, чем прочесть лекцию по гомилетике. Нужно было явить семинаристам пример человека, который и живет так, как призывает жить их, ведь Христос тоже учил прежде всего собственной жизнью. Учение и жизнь должны были идти рука об руку, и вместе с тем, когда Бонхёффер не проповедовал, а просто беседовал о проповеди, он старался научить семинаристов каким-то практическим вещам. Бетге запомнил некоторые его советы: «Пишите проповедь при свете дня; не пытайтесь выложить на бумагу все сразу от начала до конца; «во Христе» нет места условному наклонению; первые минуты на кафедре – ключевые, не тратьте их на общие слова, сразу предъявите прихожанам главный вопрос; каждый, кто хорошо знает Библию, вполне может импровизировать проповедь»323.

В 1932 году Бонхёффер говорил Хильдебрандту: «Настоящая евангелическая проповедь должна быть все равно что спелое яблочко для ребенка, все равно что стакан холодной воды для жаждущего»324. В Финкенвальде он говорил, в сущности, то же самое: «Мы должны говорить о вере так, чтобы к нам со всех сторон тянулись руки – больше рук, чем мы успеваем наполнить… Не тратьте усилия на то, чтобы доказывать насущность Писания. Это – аксиома и не требует доказательств… Не отстаивайте Слово Божье, а свидетельствуйте о нем… Доверьтесь Слову. Это – корабль, до самого верха заполненный грузом!»325.

Бонхёффер старался убедить учеников: когда проповедник истинно представляет Слово Божие, он покорит слушателей, потому что Слово помогает им разглядеть собственные нужды и дает на них ответ таким образом, что никого не смущает запашок «религиозности» или ложного благочестия. Благодать Божия, сама, без дополнительных объяснений и без цензуры, затрагивает сердца людей.

Сходным было и учение Бонхёффера о молитве. Каждое утро во время богослужения он произносил экспромтом довольно длинную молитву. Поначалу воспитанные в лютеранской традиции семинаристы считали эту практику пиетистской, но Бонхёффер не собирался ни отменять ее, ни как-то затушевывать. В центре общиной жизни – молитва и общение с Иисусом. Вильгельм Ротт вспоминает, что Бонхёффер часто рассуждал на подобные темы, сидя на ступеньках парадной лестницы господского дома в Финкенвальде с сигаретой и чашечкой кофе:

«Еще одно сильнейшее впечатление – слова Бонхёффера о том, как нам недостает «любви Иисусовой»… В его глазах любовь и была подлинной верой. Любовь составляла суть и смысл жизни этого высокоинтеллектуального христианина. Это ощущалось в импровизированных молитвах на утренней и вечерней службе – источником их была любовь к Господу и к братьям»326.

Один раз в месяц, субботним вечером, все семинаристы принимали участие в службе с причастием. На одной из таких служб Бонхёффер затронул тему личной исповеди. Лютер считал, что христиане должны исповедоваться друг перед другом, а не перед священником. Большинство лютеран выплеснуло с водой и ребенка, то есть вовсе перестало исповедоваться. Любая форма исповеди воспринималась как сугубо католическое изобретение, подобно тому как импровизированную молитву относили на счет пиетизма. Тем не менее Бонхёфферу удалось ввести практику взаимной исповеди. Себе в исповедники он выбрал – что неудивительно – Эберхарда Бетге.

Ему он мог откровенно признаваться в испытываемой им «сердечной печали», acedia или tristitia, как он это называл – сейчас это назвали бы депрессией. Он страдал от подобных настроений, однако весьма редко обнаруживал их, только перед ближайшими друзьями. Герхард Якоби признался: «В разговоре наедине он уже не производил впечатления полного спокойствия и гармонии, становилось ясно, насколько он чувствителен и какие бури переживает»327. Вряд ли Бонхёффер обсуждал это с кем-нибудь, кроме Бетге. Он понимал, что могучий интеллект Бетге, его зрелая и утвердившаяся вера помогут ему разобраться с подобными трудностями и даже преодолеть сомнения. Бетге мог стать для него пастырем, и Бетге принял на себя эту роль и исполнял ее не только в Финкенвальде, но и в дальнейшем. Спустя много лет он заговорил о депрессии в письме Бетге из тюрьмы Тегель: «Не знаю, отчего какие-то дни кажутся намного более тяжкими, чем другие, без всякой видимой на то причины. Это болезнь роста или духовное испытание? Как только пройдет боль, мир вновь преображается»328.

Очевидно, предельная сосредоточенность Бонхёффера, его блестящий и неустанно работавший ум могли порой заводить его и в тупик, погружать в бездну переживаний. Бетге стал для него другом, которому он мог открыть эту темную свою сторону: Бетге был от природы столь же солнечным и жизнерадостным, сколь Бонхёффер бывал порой задумчив и мрачен. В другом письме из Тегеля Бонхёффер признавался Бетге: «Я не знаю человека, который не любил бы вас, хотя хватает тех, кому не нравлюсь я. И я принимаю это без горечи, ибо приобретая врагов, я вместе с тем приобретаю и новых друзей, и тем доволен. Вы – человек скромный и открытый, а я – сдержанный и, может быть, чересчур требовательный»329.

В чарующей сельской атмосфере Померании Бонхёффер впервые свел знакомство с земельной аристократией этого региона, «юнкерами», то есть дворянами без наследственных титулов [39] . Померания была совершенно иным миром, не похожим на Берлин и тем более на Грюневальд. Вместо интеллектуального либерализма столицы – консервативный, чуть ли не феодальный мир помещиков. Но было и весьма существенное сходство: приверженность традиционным ценностям и высочайшей культуре. Большинство семейств здесь принадлежали к высшему прусскому офицерству, к сословию, из которого вышли почти все участники заговоров против Гитлера. Бонхёффер быстро обжился среди них, и не было у него сторонников вернее, чем эти богатые землевладельцы. Среди их дочерей он впоследствии выберет девушку, которая станет его невестой.

Первое знакомство состоялось, когда семинария начала рассылать письма с просьбами о финансовой помощи. В числе этих семейств были Бисмарки из Ласбека и Ведемайеры из Петцига. Сблизился Бонхёффер с семейством фон Шлабрендорфф, в особенности с молодым Фабианом фон Шлабрендорфф [40] .

Самыми драгоценными для Бонхёффера стали отношения с Рут фон Кляйст-Ретцов, энергичной дамой, которой на момент их встречи исполнилось шестьдесят восемь лет. Она, как и епископ Белл, родилась в один день с Дитрихом, четвертого февраля, и постепенно они сроднились настолько, что Дитрих частенько называл Рут бабушкой, тем более что он проводил много времени с ее внуками и по ее настоянию присутствовал на конфирмации некоторых из них. В разговорах с Эберхардом Бетге он иногда шутливо именовал ее «тетушкой Рут», подобно тому как епископа Белла в письмах Францу Хильдебрандту обозначал как «дядюшку Джорджа».