Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев

Среди всеобщей суматохи Игнатьев привычно отдавал распоряжения. Эвакуация посольства дело хлопотное, а спешная эвакуация — ещё и неприятное. Оно напоминает бегство с его неизменным паническим воплем: «Бросайте всё — спасайтесь, кто как может!»

Екатерина Леонидовна с детьми уже взошла на борт «Тамани», когда пронёсся слух, что корабль русского посла хотят взорвать.

Трое матросов, несмотря на ледяную воду, срочно обследовали днище судна. Ничего опасного не обнаружили. Можно было смело покидать Босфор.

Пройдя по непривычно гулким, опустевшим комнатам посольства и убедившись, что эвакуация сотрудников прошла без лишних проволочек, Николай Павлович велел приспустить флаг, после чего сделал несколько визитов. Он сердечно попрощался с теми, с кем был дружен, и поспешил на пароход.

Год кровавых турецких событий стал последним годом пребывания Игнатьева в Стамбуле. Он как бы вышел из одной игры и тотчас включился в другую. Вместо привычной Одессы, «Тамань» направилась в Афины.

По окончании конференции и разъезде послов Игнатьев вернулся в Петербург. К этому времени он уже знал, что Сербия лишилась сил к сопротивлению и будет раздавлена прежде, чем русские войска смогут прийти ей на выручку. Министерству иностранных дел надо было довольствоваться добытыми политическими выгодами, нравственной победой, и вовремя остановиться, охладить свой воинственный пыл. Это не сумел или не захотел сделать князь Горчаков, хотя уже в ходе работы константинопольской конференции было видно, что Австро-Венгрия упорно ограничивала автономию христианских областей и противилась расширению Черногории. Натянутые отношения между канцлером Горчаковым и Игнатьевым вскоре стали известны всем и каждому, в Лондоне и в Стамбуле, не говоря уже о Париже, Берлине и Вене. Этим и объяснялась неслыханная дерзость турок, отвергнувших все постановления европейской конференции. Они утвердились во мнении, что интересы балканских христиан защищает один лишь русский посол, который не имеет поддержки ни в высшем петербургском обществе, ни в МИДе. Завсегдатаи турецких кофеен упивались слухом, что после встречи с государем в Петербурге Игнатьев покончил жизнь самоубийством.

Сложилась странная ситуация: все боялись и ждали войны.

В феврале Александр II собрал государственный совет. Кроме него самого и наследника цесаревича, на совете присутствовали великие князья Владимир Александрович и Константин Николаевич, министр императорского двора граф Александр Владимирович Адлерберг, князь Горчаков, военный министр Милютин, министр финансов Рейтерн, министр внутренних дел Тимашев, министр государственных имуществ Валуев, и генерал-адъютант Игнатьев.

Нужно было обсудить положение дел, решить, что предпринять в сложившейся ситуации.

Государя тревожил вопрос: «Можно ли сговориться с Абдул-Хамидом II без оружия?»

— Вряд ли, — сказал Николай Павлович. — Слабость нового султана состоит в том, что он боится фанатизма толпы, подстрекаемой изуверами и нашими врагами. Самые умеренные и миролюбивые сановники признавались мне, что, если война начнётся, нужно будет не менее двух полных поражений турецкой армии для заключения мира. Иначе народное сознание примет перемирие за измену и растерзает Хамида.

— Сумасшедшее положение! — воскликнул Александр II, — и время упущено, и война неизбежна…

Часть русской армии уже была мобилизована. Военное ведомство поставило под ружьё шесть корпусов. Два корпуса — седьмой и двенадцатый — находились в Одессе. Четыре — восьмой, девятый, десятый и одиннадцатый — в Бессарабии. Таким образом, против турок готовы были двинуться сто двадцать тысяч человек. Восемь тысяч кавалерии и семьдесят артиллерийских батарей, насчитывающих четыреста двадцать восемь орудий. Всего было мобилизовано двести семьдесят пять тысяч. (Шестьдесят пять тысяч человек — в Кавказской армии). Двадцать тысяч кавалерии, сто пятьдесят батарей в девятьсот орудий. Для похода была закуплена тысяча лошадей, приготовлен понтонный мост для переправы через Дунай, собраны в одну флотилию миноносные катера, лодки, баржи, паровые катера и шлюпы.

В главном штабе авангарда со дня на день ожидали объявления войны, а местные крестьяне растаскивали по своим полям конский навоз — даровое удобрение!

Западные газеты писали, что основная причина очередной русско-турецкой войны кроется в стремлении России играть активную роль в международной политике, а поддержка ею сербов и болгар — обыкновенная ширма.

Категорический отказ Турции прекратить войну в Сербии мало кем брался в расчёт.

Не зная толком, чем ещё бы досадить России, корреспонденты западных газет усиленно распространяли слухи, что русский порох никуда не годен: новые металлические гильзы легко разлагают его. Их злобные россказни о «солдатских бунтах» носили самый нелепый характер. В русских регулярных войсках никогда не случалось неповиновения. Народ, солдаты, офицеры — все любили свою армию. Штабные офицеры привычно напускали на себя таинственность, а опытные командиры успокаивали себя тем, что беспорядки по мобилизации заканчиваются с самой мобилизацией. К тому же, интенданты утверждали, что мясная порция в войсках увеличена с полуфунта до трёх четвертей на день, чего при трёх фунтах хлеба, сахара, чая и приварочных деньгах — вполне достаточно.

— Хоть пешком, абы с мешком, — балагурили солдаты.

Погода была ясная, холодная. В Кишинёве гремели оркестры, давались балы и устраивались вечера. Сам Кишинёв городок небольшой, в нём едва насчитывалось сто тысяч жителей. Половину из них составляли евреи. Опытные журналисты сравнивали их с китайцами в Калифорнии, точно так же проживавшими по пятьдесят-шестьдесят душ в одном доме.

Одиннадцатого февраля погода стала портиться: подул тёплый ветер, снег подтаял и дороги развезло. Несмотря на это, генерал Непокойчицкий со своим штабом, дивизией кавалерии и артиллерийской бригадой пустился на военную прогулку до Одессы, решив испытать походные качества лошадей. Расстояние — двести пятьдесят вёрст.

Артуру Адамовичу Непокойчицкому шестьдесят четыре года, внешне он спокоен и невозмутим. Французская газета «Monde illustre » сочла нужным подчеркнуть, что он поляк, явно намекая на то, что своих мозгов у русских нет. Генерал Левицкий тоже шляхтич.

В войсках никто не говорит о победе, как о деле лёгком и несомненном, разве что какой-нибудь корнет, вальсируя с прелестной незнакомкой, обещал вернуться из похода через месяц. В речах солдат и старших офицеров — твёрдая, спокойная значимость, на счёт которой очень трудно обмануться и которая не обещает туркам ничего хорошего. Сдержанно-сильная, затаённо-глубокая ненависть к извергам, гонителям христиан, само спокойствие солдат говорили о том, что Россия сосредоточилась и копит мощь для нанесения сокрушительного удара по вечному заклятому врагу.

В Петербурге и в Москве разные умонастроения. Москва за войну, поэтому серьёзна, а Петербург стоит за мир, поэтому беспечен. Космополитичный Петербург представляет чиновную знать и её дипломатию, а православная Москва представляет Россию. Партия мира не переставала заявлять, что Россия ничего не выиграет от войны. Турки «изжарятся в собственном соку». Туда им и дорога. «Но вместе с ними изжарятся и болгары, чего мы допустить не можем!» — восклицали те, кто стоял за войну. Её глашатаи были уверены: если откроется, что Австрия главная помеха в деле разгрома Турции, чувство ненависти обрушится на империю Габсбургов, и тогда ей придётся узнать силу русского натиска.