Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев

Ультиматум Австрии намеренно был заострён, как трёхгранный штык русского воина.

Прочитав ноту министра иностранных дел австро-венгерского правительства, Абдул-Хамид II, по всей видимости, так живо представил себе сцену четвертования проклятого мадьяра, что немедля изорвал официальную бумагу на мелкие кусочки.

Турецкие газеты писали, что воинственность Порты отныне направляется против всего, окружающего её, мира, крайне враждебного ей. Против Вены, против Петербурга, против всех, кто жаждет растерзать империю османов, как только она дрогнет и выкажет слабость.

Италия встала на сторону России.

Франция вела себя так, словно её это никак не касается. Скромность непорочной девушки читалась на лице её посла.

Германия попробовала было возвысить свой голос, но Турция не желала слушать; мало того, она не хотела верить тому, чему для собственной выгоды должна была поверить тотчас.

Мидхат-паша, ставший при Абдул-Хамиде II верховным везиром, сделал вид, что он бессилен что-либо предпринять: конституция есть конституция.

— Султан осчастливил всех граждан Блистательной Порты! — голосом партийного трибуна уведомил он иноземных дипломатов. — Иного счастья им не нужно.

Душой разыгранной комедии был Генри Эллиот, успевший ободрить Мидхата: «Не бойтесь осложнений. Мы вас выручим».

Кто эти «мы» сказано не было.

— Я уже слышу гром оваций в английском парламенте, — взбешённо произнёс Николай Павлович, твёрдо убеждённый в том, что конституционная монархия это сколопендра, пожирающая самоё себя, а сама мидхатовская конституция это узаконенный рычаг диверсии и против Турции, и против России. Да и вообще, наивно было полагать, что вместе с гибелью Абдул-Азиса и провозглашением конституции, пришёл конец османской деспотии. Чиновная мелюзга и политические крохоборы, втайне сочувствуя друг другу, сделают всё, чтобы отбросы общества вновь пополняли их ряды, под видом «представителей» народа.

Послы стали покидать зал заседаний, шумно выражая недовольство. Принятие и подписание Абдул-Хамидом II конституции сорвало все их планы. Больше всех был расстроен Игнатьев. Ему не надо было объяснять, откуда дует ветер. Кто был заинтересован в государственном перевороте в Турции? Англия и Австро-Венгрия. Прежде всего, Англия, видевшая в смене власти хаос, разруху и новые займы. Как говорят французы, чтобы приготовить яичницу, надо разбить яйца.

— Всем достанется, — собрал он со стола свои бумаги и передал портфель секретарю. — И тем, кто шьёт, и тем, кто порет.

Чтобы как-то спасти «свои лица», державы вынуждены были отозвать своих послов из Константинополя. Порта дала им на сборы двадцать четыре часа. Этот шаг, однако, не означал разрыва дипломатических отношений: поверенные в делах были оставлены.

— В противном случае все будут арестованы, — злорадно объявил Мидхат-паша. Его злорадство было объяснимо. Он своего добился: взашей вытолкал российского посла — вон из Стамбула! — как и обещал.

День 8 января нового 1877 года выдался солнечным, радостно-ясным, почти что весенним, но Николай Павлович был мрачен и едва ли не рычал от ярости: «У, деспоты, халифы, садразамы! Ни дна вам, ни покрышки! Сколько же вы будете испытывать моё терпение?»

— Гони! — сказал он кучеру Ивану, и его посольская карета в сопровождении эскорта черногорцев помчалась прочь от здания адмиралтейства.

Мгновением позже за ним проследовали маркиз Солсбери и Генри Эллиот; тот и другой в своих парадных экипажах: на совещании все жутко перессорились.

— Покатили бочку с пивом, да не в нашу хату! — нарочито бодрым тоном произнёс Игнатьев, сообщив жене об эвакуации посольства.

— Выгоняют?

— С треском! Турки объявили нам войну.

Лицо Екатерины Леонидовны заметно побледнело. Чего боишься, то и случается. Если турки дали время ровно на то, чтобы собрать вещи и дать дёру, значит, надо поспешать. Иначе в окна полетят каменья, со звоном посыпятся стёкла, и за жизнь членов посольства никто не даст медной полушки.

Всех охватила лихорадка сборов. То и дело раздавались рассерженные голоса.

— Ну что ты возишься? Быстрее шевелись!

— Копается, как курица в навозе!

Составляя телеграмму канцлеру, Николай Павлович так сильно ковырнул пером в чернильнице, что расщепил его вконец. Пришлось доставать новое. Он показал кулак воображаемому Генри Эллиоту, дескать, «как вы нашей Машеньке, так мы вашего Петеньку», и, покидая свой рабочий кабинет, с крайним раздражением подумал, что политика английской королевы это попытка старой грымзы утащить с собой в могилу все народы мира.

В этот злополучный день послы обменивались срочными депешами со своими правительствами. Шифровальные машины нагревались так, что выходили из строя, а те, кто ими управлял, с досадой дули на свои обожжённые пальцы. Тексты сообщений были разные, но мысль, заложенная в них, сводилась к одному: «Порта вступила в войну». А вступить в войну она могла только с Россией.

Собрав всех членов миссии в своём рабочем кабинете, Николай Павлович от всей души поблагодарил их за сотрудничество.

— Мы исполнили свой долг, как христиане и как европейцы. Если ответили пощёчиной, то она — по адресу Европы. Позиция, принятая Россией, спасла Сербию от полного разгрома. Это уже подвиг!

Игнатьев говорил так горячо, возможно, потому, что с болью в сердце сознавал: он стал для Порты persona non grata и теперь любой турок мог безнаказанно бросить в него камень. Русский посол для него — пёс шелудивый, тварь бездомная, гяур!

Слабым утешением была депеша Николая Карловича Гирса, товарища министра иностранных дел, в которой тот сочувственно писал: «Как бы то ни было, Вы всегда можете гордиться вашими действиями и гигантскими трудами в этом вопросе, — и всякий воздаст вам должную справедливость».

Утешение и впрямь было неважным. Столько лет горбатиться, строить добрососедские отношения между Петербургом и Стамбулом, почти завершить это строительство и вдруг увидеть, как всё рушится, летит в тартарары, вздымая тучи пыли. Неужели всё зазря? И ему, подобно бедуину, ничего не остаётся, как оплакивать золу родного очага на месте недавней стоянки?

На всех этажах — в закоулках, гостиных, прихожих — вжикали пилы и стучали молотки. Кто как умел, сколачивали ящики. Доски, сваленные во дворе, мигом исчезли. По узким коридорам было не пройти от выставленной мебели: диванов, комодов и связанных попарно стульев.

— Гвоздя в стенку забить не могут, а туда же, в строители «русской политики» лезут! — нарочито громко, чтобы всем было слышно, разорялась госпожа Нелидова, возмущённая необходимостью отъезда. Сам же Александр Иванович оставался поверенным в делах, а переводчиком при нём — Михаил Константинович Ону.

Услышав ругань супруги Нелидова, Генеральный консул Хитрово комично закатил глаза: «Когда я плакала, ты весело смеялся».