Он сказал / Она сказала - Эрин Келли

Пустые стулья напоминают о том, что и я могла оказаться с ним рядом.

Кит смотрит на меня. В его взгляде – тяжесть вины, которая не имеет ничего общего с убитым человеком.

– Встать, суд идет, – провозглашает служащий, и даже Салли Балкомб поднимается на ноги.

Судья – это лорд-судья, никак не меньше – призывает присяжных.

Входят двенадцать человек, исполненных чувством собственной важности. Смотрю на предводительницу. Лицо этой брюнетки оставалось непроницаемым все время; впрочем, таково оно и теперь.

– В деле короны против Смита, виновен ли обвиняемый?

По рукам ползут тревожные мурашки, и я скребу предплечье ногтями.

– Не виновен, – заявляет брюнетка.

Позади нас раздается сдавленный стон. Мак с облегчением роняет голову в руки и пропускает момент, когда Кит поднимает глаза. Напряженное выражение, которое появилось на лице с того самого момента, как его арестовали, исчезло.

– Ох, слава богу, – шепчет Лин. – Ты как, Лора?

– Даже не знаю, что ответить.

Сразу его не отпустят. Сперва подготовят документы, затем отправят их по факсу в Белмарш, а оттуда перешлют обратно. Все это займет с полчаса. Только тогда я увижу его, но на глазах у всех. Наверное, им стоило бы отвести специальную комнату для таких случаев. Тем более что в Бейли полно комнат – и гулких залов, и маленьких уютных закутков. Я обнаружила с дюжину пустых помещений, пока ждала, когда меня вызовут давать показания. Но нет. Когда уладят все формальности, Кит выйдет прямо на улицу. Это вдвойне неудобно еще и потому, что снаружи нас поджидают журналисты. Окончательное унижение.

Однако пока он не вышел, так что мы можем ускользнуть в кафе рядом со входом для публики через тоннель Варвик-Пэсседж. Я бросаюсь к телефону, как орлица. Дети в порядке: поели и спят. Чуть успокаиваюсь. Выпив кофе, мы вчетвером возвращаемся к Бейли. Вход с улицы совсем неприметный, но узнать его можно безошибочно по репортажам из новостей. Там постоянно крутятся журналисты. Мы прячемся от них в Варвик-Пэсседж, ждем, когда позвонит Дэнни Ханна. Тем временем считаю трещины на белой плитке, которой выложены стены.

Звонит телефон: Кит уже спускается. Через шестьдесят секунд мы встретимся. У меня внутри все переворачивается. Делаю шаг на улицу.

– Лора! Посмотрите сюда! Улыбнитесь, Лора!

Меня слепят фотовспышки. Застываю на месте. На противоположной стороне парочка китайских туристов останавливаются и принимаются фотографировать репортеров, которые снимают меня. Молнии вспышек вдруг уползают, как электрические угри. Я еще моргаю в оторопи, и первым к Киту кидается Мак. Он заключает брата в объятия. Никаких пацанских стуканий кулачками, никаких похлопываний по спине: Мак обнимает Кита, как ребенка. Ни того, ни другого ни капли не заботит, что подумают люди. Один из папарацци настороженно поглядывает на меня. Понятно, ждет, когда я кинусь обнимать мужа. Ему хорошо заплатят за этот снимок.

– Что же вы, Лора! – говорит он, и внимание вновь устремляется ко мне.

Кит отрывается от брата. Я шагаю ему навстречу и попадаю в его распахнутые руки. Отворачиваюсь от камер – нет уж, эту часть своей жизни на всеобщее обозрение я выставлять не буду. Обнимаю мужа впервые с того утра, как он вернулся с Фарерских островов. Мы сцепляемся друг с другом совсем как раньше; он такой же худой, как в тот день, когда мы встретились. Его пальцы скользят по моему лицу, он вытирает мокрую струйку со щеки и тянет за подбородок вверх и закрывает глаза. Наши губы встречаются. Мы слишком хорошо воспитаны и скромны, чтобы поцеловаться по-настоящему, однако что-то во мне откликается на его прикосновения, нечто вроде мышечной памяти. Понятно, так будет всегда.

Мы медленно отрываемся друг от друга: сперва губы, затем тела. И вот мы уже позируем на камеры, взявшись за руки.

– Улыбнитесь как следует, – просит один из репортеров. Мы повинуемся: широкие улыбки, глаза блестят.

– Хотите сделать заявление, Кит? – спрашивает в микрофон одна из журналисток.

Вперед выступает Дэнни Ханна:

– Я буду говорить за моего клиента.

– Что теперь? – спрашивает Адель. Она выглядит ужасно старой. Никогда раньше не замечала.

– Сваливаем отсюда. – Мак кивает на противоположную сторону тротуара, где Лин уже поймала черное такси.

Мы оставляем Дэнни Ханну на растерзание прессы и садимся в такси. За нами на велосипеде устремляется фотограф. Медленно отъезжаем от Олд-Бейли и сворачиваем налево на Ладгейт-Хилл, там наш водитель отрывается от хвоста, и мы подъезжаем к Холборну одни. Оборачиваюсь. Позади светятся желтые огни – такси здесь предостаточно. Стучу в окошко водителю.

– Остановите здесь, пожалуйста!

Лин в курсе, но Адель, Мак и Кит обмениваются недоумевающими взглядами.

– Лора, что случилось? – спрашивает Адель.

Сказать ей тяжелее всего.

– Простите, Адель, – говорю я, шагая на тротуар. – Не хотела унижать его перед камерами.

Пока она растерянно соображает, что бы это могло значить, поворачиваюсь к Киту. Я говорила ему, как намерена поступить, но он, похоже, до последнего надеялся, что я передумаю. Что ж, пусть надеется хоть до конца жизни.

– Мне нужно пару часов, чтобы привести мысли в порядок. Приходи к шести, как раз буду купать малышей.

Четкие инструкции. Он кивает.

Я захлопываю дверцу. Лин ловит нам новое такси. Когда мы садимся на заднее сиденье, я наконец даю волю слезам.

ЛОРА

30 сентября 2015-го

Кит рассказал мне все, когда мы сидели по обе стороны друг от друга за пластиковым столом в комнате для свиданий. Он ронял слезы, и неизменным рефреном звучало: «Все это я сделал ради тебя». Да-да, именно так: «Все это я сделал ради тебя. Один маленький промах, одна ошибка не в счет, не надо из-за временного помутнения уничтожать нашу любовь». Из всех возможных оправданий (Мак, смерть отца, сложности с работой) «я сделал это ради тебя» – самое обидное. Если он любил меня, если знал меня, как мог совершить такую жестокость, прикрываясь мной? Странная, извращенная любовь, во имя которой человек предпочел пятнадцать лет видеть, как я страдаю от панических атак, вместо того чтобы сделать мне больно всего лишь раз. Он был слишком слаб, чтобы жить без меня, и потому предпочел жить со мной, рассыпающейся на части. Он не только забрал наше будущее, он перечеркнул все прошлое.

К нему разрешали приходить два раза в неделю и сидеть с ним по полтора часа. Кит вел свое повествование с искусством викторианского романиста. С каждой новой главой сходил еще один слой моей кожи. В тот день, когда я заставила рассказать подробности – чайные пакетики, спальные мешки, – я вспомнила запах мыла, исходящий от него, когда мы встретились в Корнуолле. Он был в душе, смывал с себя Бесс. Кажется, в тот самый день он снял с меня последний слой до самого мяса. Вечером я рыдала так сильно, что извела целый рулон бумажных полотенец. Наверное, для рыданий такого рода надо придумать новое слово, в словаре современного языка ничего похожего нет. Может, в других языках есть определение для горького, отчаянного плача, когда тебя раздирают изнутри горе, гнев и боль предательства, но только не в нашем.