Страх - Роман Канушкин

Отложенная газета прошелестела над кухонным столом.

– Вася! – негромко позвала Белозерцева. – А как ты думаешь, откуда он там?

– Не знаю.

– Такой большой, каменный…

– Мой папашка на нем помешан. Все какие-то стишки про него пишет, песенки.

Вася обернулся и увидел, что Белозерцева вся раскраснелась.

– Как, прямо про него? – спросила она, и глаза у нее при этом широко распахнулись.

– Ну, да.

Белозерцева решилась:

– Вась, а скажи, что ты видел?

– То же, что и ты.

– Ну я хочу, чтоб ты сказал.

Вася усмехнулся:

– А ты что видела?

Взгляд Белозерцевой чуть заволокло мечтательной пеленой. Он скользнул по Васиным брюкам, остановился и сделался пустым, словно Белозерцева грезила наяву, представляя себе лишь то, о чем говорит.

– Ну, Ва-ась! – чуть слышно взмолилась она.

– Вот ты, – Вася пожал плечами, – Ну мне тоже странно, Откудова там, внизу, взялся огромный каменный Гагарин?

Белозерцева перевела взгляд в окно. Над Москвой, над Курским вокзалом в кроваво-огненном закате угасал последний майский день.

– Откуда? – прошептала Белозерцева, – Откуда и почему?

И выпала эта фотография…

Лет нам было тогда раза в четыре меньше. Знали мы… Да, наверное, ничего не знали, поэтому и было так интересно. Мы тогда дружили, что называется, не разлей вода.

И еще место.

Это такое большое солнечное пятно, почти розовое, и у многих действующих лиц не хватает крылышек. Музыка того времени про «самое синее море» до сих пор вызывает образ этого солнечного пятна – небольшой морской город с портом, где одни корабли уходят и приходят, а другие ржавеют и годятся разве что лишь для того, чтобы с них прыгать в воду, с извилистыми улочками, спускающимися прямо в прибой, со спиннингами и базаром, с размякшим от зноя асфальтом, с синяками и ссадинами, молочным коктейлем перед пляжем, первыми египетскими сигаретами «Нефертити» и первыми поцелуями.

И вот в это пятно вписываются мои школьные друзья (пусть дети поедут, отдохнут у бабушки вместе) – Хомяк (Сережа – хороший мальчик, но папа у него пьяница) и Паша (Павлуша из очень хорошей семьи).

И мы едем вместе.

Конечно, бабушке – только б готовить разные вкусности, а мы – чтоб с утра на море, а после обеда – лежать и отдыхать. Но планы у нас иные.

Хомяку, как и мне, дай пошляться, вырвались («уличные» – такую получаем характеристику), а Паша всерьез решил расстаться с девственностью. Я тоже был не прочь, но молчал, а Хомяк еще год назад объявил, что у него с этим порядок, хотя подтверждений тому не было.

У Хомяка белобрысая голова, он стройный, но маленький. Паша высокий, с интеллигентным лицом и очень опрятный, даже заплатки на его джинсах смотрелись всегда чинно. А я – середина. Потом мне казалось, что они и дружили как-то через меня.

Надо было, конечно, что-то придумать: ведь собирались на целую ночь. Но мы возьми и ляпни, что едем смотреть Дербент и остановимся у родственников соседа по лестничной клетке. Он тоже собирался с нами не ночевать дома, этот сосед, но на что рассчитывал, – не известно: через час после нашего ухода вернулась с работы его мамаша, и выяснилось, что родственников в Дербенте у них нет и в помине.

А ушли мы на целую ночь вместе с вещами и сумками на загородный пляж, на пикник. И вот при каких обстоятельствах.

* * *

Среди наших местных товарищей были ребята старше нас – «взрослые ребята». Они жили в пятом поселке на самой окраине городка, в больших частных домах. Отличные дома, такие бывают только на юге: во дворе виноградник, комнат полно, а ночью в сад выходить жутковато. Они-то нас и взяли с собой. И, конечно, все наши устремления могли реализоваться самым лучшим образом.

Народу на пляж набиралось много, но мы знали только Игоря и Магомеда. Магомеда несколько побаивались, а с Игорем переписывались, и он приезжал к нам в Москву. И была с ними одна девчонка, примерно нашего возраста – голубоглазая, худенькая, загорелая, в белом сарафане, со светлыми волосами, схваченными на затылке массивным гребнем. Странный гребень. Худая, почти детская спина с выступающими косточками, беззаботно открытая – и над всем этим – тяжелый гребень, и ее пальцы на гребне, как часть совершенно другого мира – устало-мудрого мира взрослой женщины. По-моему, ее звали Светой, и приехала она на лето из Казани. Игорь говорил о ней «сестренка», но так он только говорил. Она оказалась какой-то его очень дальней родственницей, и отношения у них были странные, если только он не трепал.

– Ну вот, видишь, братишка, и ваша ровесница есть, – говорил Игорь, связывая шампуры, – нормальная кадра, кстати. Вы там разберитесь меж собой, – и он вложил шампуры в рюкзак, а мы стояли молча и слушали, – рекомендую тебе, – он меня обнял, – если хочешь знать, она уже женщина… Ты ж мой братишка.

Я, как дурак, покраснел, Хомяк вытащил из-за уха сигарету – он и курить-то начал раньше нас – и закурил, а Паша, я видел, на Свету запал.

Но Паша был гордый.

Сейчас я вспоминаю, и мне кажется, что с самого начала все было каким-то не таким. Как предостережение, как сигнал опасности. Но тогда я этого не заметил. Мы добирались до пляжа в прицепе трактора «Беларусь». Впереди шли белые «Жигули» с девочками, за ними – старый «козел», чуть ли не «джип» времен войны, а затем наша «Беларусь». С нами в прицепе ехал человек с очень странным именем, но все называли его Метисом. Метис был общительным и почему-то старался понравиться. Магомед с Игорем его несколько подавляли, но спроси у Метиса, так они были двумя деспотами. Хотя других друзей у него не было, да он, видно, других и не желал. Метису скоро было в армию.

Прицеп трясло, как я не знаю что. Сидеть невозможно – подпрыгиваешь чуть ли не на метр, – стоять – только на коленях, амортизируя удары, держась руками за борт.

С «козла» сделали знак, и трактор встал. Подошел Магомед стрельнуть сигарету.

– Мага, мы заедем на дачи, фруктов потрясти, – Метис протягивал Магомеду пачку.

– Без тебя знаю, – отрезал водитель трактора.

– Давай, Метис, и эти бандиты пусть тебе помогут. И давай, короче, полный прицеп.

Вот так мы и ехали по дачам, обирая абрикосы, сливы, ранние яблоки. В одном месте на нас спустили собак и выскочил седой дед с ружьем. Дед был очень старый, в папахе и кричал:

– Стой! Сейчас сол сделаю, сол… – но было совсем не страшно, а как-то даже жаль деда, уж очень он был старый. Я порвал штаны о проволоку, а дед остался стоять один со своим доисторическим ружьем.

* * *

Когда добрались до пляжа, уже смеркалось.