Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

В частности, тот конкретный фрагмент «Себастьяна Найта», в котором Ронен увидел карикатуру на жизненную философию Берберовой, текстуально гораздо ближе к «Без заката», нежели к «Курсиву». Вот как возлюбленная Найта говорит о самой себе: «Она была такая жизнелюбивая, всех готовая приветить, прямо лучилась этой vitalité joyeuse qui est, d’ailleurs, tout-à-fait conforme à une philosophie innée, à un sens quasi-réligieux des phénomènes de la vie» [Там же: 132–133][737].

А вот – для сравнения – внутренний монолог героини «Без заката», тоже обращенный к самой себе:

«Ты все понимаешь». – «Ты всем нравишься». – «Ты всегда всем довольна», – говорили ей. Но продолжим, продолжим (просыпаясь ночью, твердила она в страхе), продолжим еще эту преступную, эту железную любовь к жизни, другого ведь ничего у нас нет, одна она не уйдет, не изменит, умрет с нами вместе… [Берберова 1938: 62–63].

Однако героинь Берберовой и Набокова объединяет не только неистребимое жизнелюбие, но и другая, еще более существенная черта. Подруга Найта очень быстро стала им тяготиться, и точно такие же чувства по отношению к мужу одолевают Веру:

Вера старалась вспомнить, когда именно к ней пришло впервые желание его смерти? Она припоминала свою жизнь с Александром Альбертовичем – три года. Она пытала свою память. Прошлый год: все было то же, и это желание в ней уже было; позапрошлый – когда он еще иногда вставал, иногда ходил; и год до этого – год Давоса, которого он не выдержал, не захотел, из которого бежал. Это, вероятно, было между первым и вторым его плевритом – через месяц после приезда из России; она тогда почувствовала, что хочет, чтобы он умер. Нет, это, может быть, было еще раньше, еще до отъезда, когда он был здоров… [Там же: 64].

Правда, героиня Набокова жестоко бросает Найта, а Александр Альбертович умирает сам, но его смерть не вызывает у Веры никаких других чувств, кроме чувства освобождения:

Ночь едва-едва начинала разрываться в небе, над городом, какие-то звуки, ранние, первые звуки, начинали долетать в раскрытое окно. Внезапно, она направила свет лампы прямо в лицо Александру Альбертовичу, в голубоватое, острое его лицо. Сомнений не было: она была свободна [Там же: 110].

Столь же хладнокровно героиня Набокова встречает весть о кончине Найта. В ответ на взволнованные расспросы рассказчика она довольно откровенно дает ему понять, что никогда не «любила [Себастьяна] настолько, чтобы горевать о его смерти» [Набоков 1991: 128].

Конечно, героини Набокова и Берберовой совпадают друг с другом далеко не во всем. В частности, такие характерные свойства возлюбленной Найта, как неспособность оценить его книги и любовь к «хорошей жизни», к Вере не имеют никакого отношения. Но это происходит в первую очередь потому, что ей просто-напросто не дается возможность себя так проявить: профессия Александра Альбертовича остается читателю неизвестна, равно как и его материальное положение. Однако отсутствие у Веры этих характеристик, разумеется, не означает, что их не было у ее прототипа или что Набоков их не замечал.

В частности, Берберова ценила Ходасевича-поэта существенно ниже, чем ценил его Набоков. В своем позднейшем интервью она скажет об этом совершенно прямо, поведав миру, что Ходасевич был «поэтом-символистом второго ряда, которого Набоков назвал “крупнейшим поэтом двадцатого столетия”, но Набокову верить не следует»[738].

Такое отношение к Ходасевичу не могло не проскальзывать и в разговорах Берберовой с Набоковым, причем начиная с первой же встречи. А потому вопрос, который набоковский герой собирался задать Нине Речной: «…посещала ли ее когда-нибудь мысль, что этот изможденный человек, чье присутствие столь ее тяготило, – один из самых замечательных писателей своего времени?» – кажется непосредственно обращенным к Берберовой [Там же: 143]. Похоже, что подобный вопрос Набоков хотел задать ей сам, но задал устами своего героя.

Что же касается характерной для возлюбленной Найта любви к жизненным благам, то подобное впечатление от Берберовой (едва ли справедливое, но в данном случае это неважно) могло сложиться у Набокова после посещения Лонгшена. Именно в Лонгшене он впервые увидел жизнь Берберовой в ее новом замужестве – просторный, комфортабельный дом со всеми удобствами, сад, автомобиль[739]. Быт в Лонгшене представлял собой резкий контраст нищенскому быту Ходасевича, и возможно, что именно этот контраст вызвал у Набокова прилив особенно нелестных для Берберовой чувств. Этим чувствам он дал выход в «Себастьяне Найте», к которому приступил практически сразу по возвращении из Лонгшена.

Разумеется, Берберова была не единственным прототипом Нины Речной, равно как и Ходасевич не был единственным прототипом Найта, хотя их объединяло немало: и репутация большого писателя, и болезненность (в том числе фурункулез), и, конечно, безнадежная любовь к оставившим их женщинам.

Основным прототипом Себастьяна Найта, как отмечалось во множестве статей, был сам Набоков: целый ряд деталей и сюжетных поворотов романа имел прямую автобиографическую основу. В частности, уход Найта от доброй, умной, так хорошо понимавшей его Клэр к новой возлюбленной отражал реальную жизненную коллизию – связь Набокова с Ириной Гуаданини, поставившая под серьезную угрозу его семейное благополучие [Field 1986: 176–178; Boyd 1990: 433, 443; Schiff 1999: 85–92].

Неудивительно, что именно Гуаданини принято непосредственно связывать с возлюбленной Найта, хотя ее присутствие в этом женском характере достаточно эфемерно. Даже более того, во многих отношениях Гуаданини была не столько подобием Нины Речной, сколько ее антиподом: а именно влюбленной и страдающей женщиной, мучительно переживающей разрыв с Набоковым, который, как известно, оставил ее [Ibid.]. Неслучайно попытки исследователей связать Гуаданини с возлюбленной Найта обычно сводятся к констатации переклички фамилии Речная со словом «русалка» и анализу той зловещей репутации, которой наделяет фольклорная и литературная традиция этих мифических существ, губящих пошедших на их зов мужчин [Meyer 2007; Nakata 2007–2008].

Однако фамилия Речная, в свою очередь, отсылает читателя к Берберовой, причем не только из-за ассоциаций с «русалкой». Рассуждая в «Курсиве» о сути собственного характера, она использует метафору реки: «…я не могу принадлежать одному человеку всегда, не калеча себя. <…> …я не с к а л а,  а  р е к а, и люди обманываются во мне, думая, что я скала. Или это я сама обманываю людей и притворяюсь, что я скала, когда я река?..» [Берберова 1983, 2: 401][740].

Легко допустить, что ту же самую метафору Берберова использовала и в разговорах с Набоковым, подсказав таким образом фамилию его героини[741]. Тем более что он наделяет ее и именем Берберовой, и ее внешностью (возлюбленная Найта – темноволосая, невысокая, изящная женщина), и ее, как сказали бы сейчас, сексапильностью. Все эти детали непосредственно сближают Нину Речную с другой набоковской Ниной, героиней «Весны в Фиальте», свидетельствуя о том, что у них был общий прототип[742].

Конечно, к героиням этих двух вещей, разведенных во времени тремя годами, Набоков относится совершенно по-разному, однако примерно такую же эволюцию претерпело за три года и его отношение к Берберовой. Эмоции, на волне которых была написана «Весна в Фиальте», испарились окончательно (их вытеснил роман с Гуаданини), а дружбы семьями не получилось. Переезд Набоковых в Париж и особенно их визит в Лонгшен отнюдь не способствовали дальнейшему сближению.

* * *

Другое дело, что Берберова об этом долго не догадывалась. Она продолжала