Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

один раз, отсылая читателя к сделанной в январе 1940-го дневниковой записи:

В прошлом году на продавленном матрасе, на рваных простынях, худой, обросший, без денег на доктора и лекарство умирал Ходасевич. В этом году прихожу к Набокову: он лежит точно такой же. В будущем году еще кого-нибудь свезут в больницу, собрав деньги у богатых, щедрых и добрых евреев. (Принесла Наб<оковым> курицу, и В<ера> сейчас же пошла ее варить) [Берберова 1983, 2: 456].

Характерно, что, настойчиво отмечая полунищенское существование Набоковых, Берберова умалчивает о еще одном обстоятельстве, удручавшем их обоих гораздо сильнее бедности. В отличие от многих, если не большинства, их парижских знакомых, для Набоковых было совершенно ясно, что оставаться во Франции лицам «неарийского происхождения», к которым, как известно, принадлежала Вера Евсеевна, а значит, и их сын, смертельно опасно и что необходимо как можно скорее перебраться в Америку. Другое дело, что перебраться в Америку было непросто, даже имея приглашение на работу, которое Набокову удалось получить. Надо было еще раздобыть поручительства нескольких американских граждан и американскую визу, с которой как раз начались проблемы [Boyd 1990: 515].

Правда, ни в эти проблемы, ни даже в свои намерения уехать Набоков, очевидно, Берберову не посвящал, хотя, скорее всего, она слышала о его планах от общих знакомых. Но Берберовой, видимо, казалось, что стремление Набоковых вырваться из Франции не имеет под собою особых оснований и возникающие на этом пути задержки не являются чем-то катастрофическим. Однако даже если Берберова так считала в начале 1940 года, то во время работы над «Курсивом» она уже так считать не могла, из первых рук зная о судьбах жены Ходасевича и ее сестры, а также других евреев, оставшихся в Париже во время оккупации.

И все же Берберова не упомянула об этих обстоятельствах ни словом, хотя такой комментарий был бы совершенно не лишним. Прежде всего потому, что он бы объяснил то нервозное состояние, в котором Набоков находился в январе 1940-го, а значит, и ту странную, неприятную сцену в детской, которую Берберова сочла нужным описать и, описав, оставить без объяснений.

Она поступила так, видимо, из-за обиды. И за то, что Набоков не обсуждал с ней планов отъезда, и за то, что уехал не попрощавшись, и за то, что, приехав в Америку, не восстановил отношений, причем даже тогда, когда Берберова оказалась на том же континенте.

* * *

Впрочем, то, что отношения уже не восстановятся, станет ясно для Берберовой далеко не сразу, но начинать переписку сама она не торопилась. Все возраставшее отчуждение Набокова было трудно не заметить еще в Париже, а ряд случившихся уже после его отъезда событий мог только усугубить ситуацию.

Берберова, безусловно, опасалась, что до Набокова дошли слухи о ее иллюзиях в отношении Гитлера и даже коллаборационизме, которые начали циркулировать в 1944 году. Эти слухи она тогда же с гневом опровергла, но реакция Набокова – и на сами слухи, и на ее опровержение – была Берберовой неизвестна.

Правда, она знала стихотворение Набокова «Каким бы полотном батальным ни являлась…» (1944), которое ходило по рукам в Нью-Йорке и было прямым ответом на набиравшие силу в эмигрантской среде просталинские настроения. Это стихотворение давало Берберовой надежду, что Набоков не примкнул и не примкнет к стану ее главных врагов, но окончательно в том убедиться она смогла только летом 1949 года.

В это время в Париже появился их общий с Набоковым знакомый – Р. Н. Гринберг, перебравшийся в Америку девять лет назад. Берберова достаточно часто общалась с Гринбергом в начале 1930-х, но особого приятельства между ними не было. А потому ее приятно удивило, что, собираясь после девятилетнего перерыва во Францию, Гринберг захотел с ней обязательно встретиться[756]. Их встреча прошла чрезвычайно тепло, и, зная, что Гринберг очень дружен с Набоковым, Берберова расценила его сердечность как косвенное подтверждение набоковской приязни. Видимо, поэтому она решила напомнить Набокову о себе, послав ему подарок – прядь волос Ходасевича, срезанную после его кончины.

Нет сомнений, что Берберова возлагала на этот подарок особые надежды, а потому в первом же письме Гринбергу она как бы невзначай осведомлялась: «Передали ли Сирину локон?»[757] Странность и неуместность такого подарка были очевидны для Гринберга, похоже, с самого начала, но сказать об этом Берберовой прямо он не решился. Вместо этого он ответил, что хочет подумать, как выполнить столь деликатное поручение «половчей и так, чтобы и Вы остались довольны»[758].

Другое дело, что «половчей» не вышло и выйти заведомо не могло. Полученный «локон» привел Набокова в полное замешательство, о чем он Гринбергу и написал:

…я очень любил Ходасевича – но причем тут его растительность? Совершенно не зная, что с этим подарком делать, я понес его в библиотеку университетскую – предложил подарить им – они ответили, что только что отказались принять от какого-то итальянского общества «Мизинец Петрарки». <…> Огонь – чистая благородная стихия и думаю, что В<ладислав> Ф<елицианович> не посетовал бы на меня за маленькое аутодафе. Еще не понимаю, причем тут Берберова. Будь добр, если будешь писать ей, скажи, что очень благодарю, но про мои попытки пристроить локон умолчи[759].

Гринберг, естественно, так и сделал. Он передал Берберовой благодарность Набокова, добавив, что сообщил ему ее адрес и что «он, вероятно, напишет сам»[760]. Разумеется, никакого письма не последовало, и Берберовой оставалось лишь принять это к сведению.

Неудивительно, что в «Курсиве» она позволяет себе крайне скептически отозваться о человеческих качествах Набокова и, в частности, о присущей ему манере «смывать с лица земли презрением когда-то милого ему человека», «называть Нину Николаевну – Ниной Александровной», «не узнавать знакомых» [Берберова 1983, 1: 374].

Об этих его свойствах Берберова знала не понаслышке. Она упоминает об этом не только в «Курсиве», но и в письмах своим корреспондентам, в частности, в письме историку литературы, профессору Кембриджского университета Н. Е. Андрееву, который, будучи поклонником набоковского творчества, от личного знакомства решил воздержаться. Берберова писала:

Как я понимаю Ваши чувства к Набокову! Литература – одно, а человек – другое. Мы дружили с ним в 30-х гг., и, уезжая в Америку, он подарил мне свою очередную книгу. На ней было написано: дорогой Нине Александровне… Когда я приехала в Америку – бедная, голодная, без языка, с 24 долл<арами> в кармане начинать новую жизнь, то он не узнал меня на одном литературном вечере. <…> Но к его писаниям я не изменилась и считаю его одним из великих нашего великого века[761].

Берберова говорила истинную правду. Она продолжала пристально следить за всеми новыми вещами Набокова, а также начала о них писать. Видимо, на эту мысль ее впервые навел все тот же Гринберг. Именно он порекомендовал Берберовой «Лолиту» в качестве объекта критического исследования, причем сделал это еще в 1956 году, то есть тогда, когда роман был издан только во Франции и в Америке не продавался [Янгиров 2001: 514–515].

Правда, реализовать этот замысел у Берберовой получилось только через два с лишним года – на волне медийного ажиотажа в связи с выходом «Лолиты» в США. Русскоязычная американская пресса, естественно, не хотела остаться в стороне от этого знаменательного события. Газета «Новое русское слово» откликнулась на него рецензией Марка Слонима, а «Новый журнал» – статьей Берберовой «Набоков и его “Лолита”», опубликованной в кн. 57 (1959).

К этому