Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

времени Берберова всего год как работала на славянской кафедре Йельского университета, и эта новая должность, как она, очевидно, считала, предполагала «академичность» ее публикаций. В «академическом» стиле Берберова явно пыталась написать и статью о Набокове, что, видимо, обусловило переизбыток теоретических рассуждений, звучащих, как правило, достаточно ученически, и упорное стремление классифицировать. Но хотя этот «первый блин» вышел несколько «комом», статья содержала важные наблюдения.

Эти наблюдения в основном относились к «Лолите», хотя Берберова писала не только об этом романе, но и о набоковском творчестве в целом. Однако о русских вещах Набокова она сумела сказать совсем немного существенного по сравнению с тем, что уже было сказано критикой, включая набоковскую главу из книги Струве «Русская литература в изгнании»[762].

Однако Струве ничего не писал об английских романах Набокова, и здесь Берберова получала возможность проявить самостоятельность. Первые два англоязычных романа Набокова, равно как и «Пнина», она оценила невысоко, отмечая присущую им «напряженность тона», «слабость сюжетной линии», «отсутствие эволюции творческих приемов и той точности и совершенства словесной ткани», которые отличали его прежние книги [Берберова 1959: 95][763].

Зато «Лолиту» Берберова сочла несомненной удачей, видя в ней новую вершину набоковского мастерства. Что же касается темы романа, то Берберова уверенно трактовала «Лолиту» как роман о «любви» – «жалости, страдании, обожании, ревности, сладострастии, безумии и нежности» [Там же: 103][764].

Конечно, в своей оценке художественных достоинств «Лолиты», а также в решительном отказе считать сюжет книги заведомо предосудительным Берберова была далеко не единственной: с тех же позиций подошло к набоковскому роману абсолютное большинство американских критиков. Да и мнение о том, что «Лолита» – роман «о любви», не звучало еретически: его уже высказал Лайонел Триллинг в нашумевшей статье «Последний любовник» [Trilling 1958].

Но что в статье Берберовой было совершенно новым, так это попытка рассмотреть «Лолиту» в контексте русской литературы, и прежде всего в контексте романов Достоевского. С помощью двух цитат – одной из «Бесов», а другой из «Преступления и наказания» – Берберова показала, что сюжет «Лолиты» уже содержался в этих двух вещах. И если Ставрогин и Свидригайлов были в известном смысле предтечами Гумберта Гумберта, то их жертвы, в свою очередь, напоминали Лолиту – причем не только своей беспомощностью, но и своей «ответностью» (по слову Берберовой) совратителям [Берберова 1959: 101].

Установление столь непосредственной связи между «Лолитой» и романами Достоевского было, можно сказать, открытием Берберовой, но, видимо, по той элементарной причине, что статья была написана на русском и напечатана в русскоязычном издании, она оказалась совершенно не замеченной американской критикой[765].

Но эта статья была замечена самим Набоковым, и открытие Берберовой его явно не обрадовало. Об этом свидетельствует одно из набоковских интервью, данных осенью 1959 года. В этом интервью он не только категорически отрицал зависимость Гумберта Гумберта от героев Достоевского, но и добавлял, что «ему совершенно не нравится Достоевский», что он «просто журналист» [Набоков 2002б: 92].

Впрочем, в том же интервью в ответ на вопрос, как он относится к отзывам на книгу, Набоков отвечал, что многие критики «не поняли, что “Лолита” в глубине своей произведение нежное, по-своему пронизанное добротой. В конце Гумберт догадывается, что разрушил Лолитино детство, и потому страдает. Это роман, вызывающий сострадание…» [Там же]. Однако как раз про «нежность» и «страдание» Берберова поняла и сказала лучше многих других, и Набоков, должно быть, это оценил.

* * *

Следующая работа Берберовой о Набокове появится только через восемь лет. Но такой перерыв удивления не вызывает: именно в эти годы Берберова писала «Курсив», и это занимало все свободное время. Работа над собственными воспоминаниями, возможно, определила ее особый интерес к набоковской автобиографии «Память, говори» (Speak, Memory), на которую Берберова решила отозваться. Русский вариант этой книги, известный под названием «Другие берега», она довольно едко упоминала в своей статье о «Лолите», не считая эту вещь большой удачей. Ее переработанный и расширенный английский вариант мнения Берберовой не изменил.

Она начинает рецензию с крайне иронического описания идиллической, или, как Берберова пишет, «леденцовой» атмосферы этой набоковской книги, повествующей «о красивых, о счастливых людях в счастливой стране»[766]. Но нарисованная Набоковым картина, – замечает Берберова, – не имеет никакого отношения к реальности: на поверку эти люди не были ни так безоблачно счастливы, ни так красивы: на обильно представленных фотографиях у них вполне обыкновенные, толстые, скучные лица. Правда, Берберова тут же напоминает себе и читателю, что подходить к творимому Набоковым миру с мерками реализма – пустое дело, и если сказать себе сразу, что «Память, говори» всего лишь сказка, то ею можно только восхищаться. Однако сама Берберова восхищаться не намерена. Она сопоставляет эту книгу с незавершенным набоковским романом «Solus Rex», утверждая, что, несмотря на фантастичность его сюжета (речь шла о короле некоей мифической страны), роман говорил о самом Набокове существенно больше, чем его автобиографическая проза.

Рецензия Берберовой не была единственным негативным отзывом на «Память, говори», но она выделялась своею язвительностью, уступая в этом плане только рецензии Александра Вер-та[767]. Верту Набоков еще припомнит его отзыв, и он вряд ли собирался проявить к Берберовой бóльшую снисходительность, когда ему представится случай написать о ее собственных воспоминаниях.

Первое, англо-американское издание книги Берберовой «The Italics Are Mine» (1969) сразу привлекло к себе внимание людей, интересующихся Набоковым. Свидетельства Берберовой были особенно ценны потому, что других столь же подробных воспоминаний о набоковской жизни до переезда в Америку еще не было даже на русском (мемуары И. В. Гессена, Зинаиды Шаховской, Василия Яновского появятся гораздо позднее), а – тем более – на английском.

Неудивительно, что редакторы специального номера журнала «TriQuarterly», посвященного набоковскому семидесятилетнему юбилею, захотели включить набоковскую главку «Курсива» в юбилейный номер. Берберова несколько расширила и изменила первоначальный текст (этот вариант войдет во все последующие издания книги), и он был опубликован в журнале под названием «Набоков в тридцатых»[768]. В тот же номер «TriQuarterly» вошла и статья Берберовой о романе «Бледный огонь», который она оценила весьма высоко[769].

В отличие от ее статьи о «Лолите», в этой статье не было ни малейшего следа натужного наукообразия, хотя она выглядела вполне академично. Берберова включила в нее ряд своих прежних наблюдений над поэтикой Набокова, но эти наблюдения звучали теперь гораздо более продуманно. Она сумела и убедительно распутать сложнейшую фабулу «Бледного огня», и предложить свою интерпретацию его главной темы. Но особенно существенной была отмеченная Берберовой перекличка между «Бледным огнем» и русскими вещами Набокова, такими как «Подвиг», и – особенно – «Solus Rex», часть которого появилась когда-то в «Современных записках». Рассказанная в «Solus Rex» история имела прямое отношение к Чарльзу Кинботу, одному из главных героев «Бледного огня», а потому, как справедливо утверждала Берберова, была необходима для понимания романа. И хотя о наличии этой переклички уже написал Эндрю Филд [Field 1967: 292–297], Берберова расставила ряд важных акцентов.

Но если об отношении Набокова к статье Берберовой о «Лолите», а также к рецензии на «Память, говори» можно судить только по косвенным признакам, то его реакция на статью о «Бледном огне» и кусок из «Курсива» прекрасно известна. Редакторы юбилейного номера «TriQuarterly» попросили Набокова отозваться на опубликованные в нем материалы, что он охотно сделал. В статье под названием «Юбилейные заметки» Набоков кратко